— Терема наши жгут, — наконец выдавил Ворон, — леса окрестные с деревнями горецкими…

— Погоди ты душу травить! — сорвался Овил. — Может, и не терема! Жив пресек спор.

— Нечего гадать. Овил прав, надо скрытно идти, иначе плохо нам будет. А терема… терема новые выстроим, было б кому топоры держать.

Четыре ночи таились по скалистым берегам южным, по горам и ущельям. А когда вышли к Диктейской горе, не узнали домов своих и пристанищ. Черным пепелищем их встретила Диктея. Мертва была и долина окрест ее.

— Каратели Кроновы поработали, — прошептал Ворон.

Пока прочие стояли окаменелыми изваяниями. Жив подошел к пленнику. Положил руку на плечо.

— Ну, Скил, ты резвей всех тут. На тебя надежа. Видишь гору вон ту? — Жив указал на перевал, окаймляющий долину, за ним был северный берег Скрытая, было море. — Беги туда, гляди в оба. Они далеко уйти не могли. Беги! А я подоспею.

За время похода Скил привык к языку русов и почти не путал слов, да и как их спутаешь, коли язык-то один, лишь говоры чуть рознились. Скил не держал зла на пленивших его. Другие бы живота лишили и глазом не моргнули бы. А эти даже рабом не сделали, живет среди них как равный, еще и подкармливают, жалеют, заботятся, будто он совсем дите. Скил не заставил себя уговаривать, давно уяснил — княжич знает, что делать, на то и княжич.

Овил, Ворон и дружинники бродили посреди пожарища, выискивали, что уцелело, живых. Но живых не было, и тел мертвых не бьио — видно, в полон угнали всех, а может, спрятались по дальним лесам и долам. Жив не помогал им, обойдутся. Он бегом бежал вверх, на Диктею, к пещере тайной. Крута была тропа, но он не останавливался, не жалел ног. Так и взлетел на кручу, прямо к дозорной башне… Только не было уже никакой башни, а валялись повсюду обгорелые бревна, головешки. Спалили башню. Ну и бес с ней! Не для того спешил Жив. Пещера! Он бросился к провалу… все как и прежде, следов не видно никаких, только брызги крови на камнях. Значит, вниз они не спускались! Да и не спустишься просто так, надо потаенные ходы знать, снасти иметь… Слава Роду, цела пещера! А стало быть, и кожи с письменами целы, и мечи булатные, и прочее добро. Только вот… Жив перепрыгнул на крайний валун, прислушался. Снизу будто стоны доносились, плач чей-то.

— Э-э-ей, кто там?! — крикнул он в черный зев провала.

— А-а-а! 0-о-оей-о! — жалобно донеслось из глубин.

Жив пригляделся к брызгам на валунах. Вниз побросали! Живьем! Страшная догадка остудила его. О кожах думал, о вещах… про людей забыл, Малфу, мать свою приемную, забыл, и про Гнета, брата нареченного, и про Вешу, любовь свою первую, сладкую и нежную, не дождавшуюся его.

В три прыжка он подскочил к краю уступа, закричал вниз, не таясь:

— Ворон! Ворон!!

Старый дядька, казавшийся отсюда муравьишкой крохотным, не сразу понял его. А когда понял, побежал куда-то, скрылся за кустами.

Жив постоял немного над провалом. И ринулся вниз по тропе, не разбирая дороги, готовый сокрушить любого, кто подвернется ему под руку.

А когда он спустился, обежал гору к лесу и отвесным скалам, из потаенных щелей, ведущих в пещеру своим извилистым и темным ходом, уже выносили тела. Укладывали на траву, на каменистую почву. Все помутилось в глазах Жива, набежали горькие слезы, затрясло, забило в ознобе. Там, в траве, лежала белокурая Веша в изодранной белой рубахе с одним большим красным пятном на подоле, лицо ее было чистым, лишь на виске синело пятно. Рядом с ней корчилась еще живая, но изуродованная до неузнаваемости Лона, чуть поодаль лицом вниз с переломленной спиной лежал Гнет, другие… А тела все выносили. Последним вышел Ворон. Он нес на руках безжизненную, обвисшую Малфу. Руки у Ворона дрожали.

— Вот, — еле выдавал он, — спрятаться хотели наверху… а их вниз всех! Было уже так. Думал никогда не будет снова… а видишь!

Он положил Малфу в густую траву. Присел рядом.

— Мать!

Жив встал на колени, согнулся, поцеловал холодные губы.

— Мать твоя — Великая княгиня! — поправил его Ворон. — И тебе быть Великим князем. Запомни! А то твоя кормилица. Господь, упокой душу ее. На-ка вот лучше… — он порылся за пазухой, достал крохотный мешочек тонкой черной кожи, стянутый поверху, на черной шелковой нити, протянул Живу. — Тут прах Реин, пепел, что от нее остался, держи!

Жив взял мешочек, прижал к 1убам. Потом повесил на шею, заправил под рубаху — старая боль была не тупее новой.

— Значит, у меня две матери, — прошептал он, не споря и не спрашивая, а будто утверждая бесспорную истину. И что-то непонятное, потустороннее и возвышенное тихо отозвалось в мозгу: «…и два отца!»

— И два отца… — вслух повторил Жив. Ворон поглядел на него пристально, понял по-своему.

— Заговариваешься, парень?

Жив не ответил. Встал резко. Пошел прочь, поправляя на ходу длинный меч.

Скил ждал его на самой вершине. Приметил еще издали, шумнул сброшенным камушком. Жив догадался. Взбежал, прячась за валунами.

— Все углядел, — доложил Скил. — Ущельем оне пошли. Только тама не все. Во-он, полот!

— Не полот, а струг, — поправил Жив.

— Пусть струг, — согласился Скил, — и тама струг! — Он указал чуть поодаль, в сторону.

Далековато было до моря. Синело оно вздымающейся к небесам чашею, так всегда с вершин казалось, Жив знал, но разглядеть алый парус и он сумел. Два струга! С одного каратели к Диктее ходили. Другой наготове стоял… С опаской стали гулять Кроновы люди, значит, не всюду лады у батюшки!

— Сколько их? — спросил Жив.

— Три на десят, — ответил Скил и тут же поправился, — тридцать будет. И еще один,

— Ясно, — кивнул Жив. — По нам хватит. Пошли! Скил поднял на него расширившиеся синие глаза. Но возразить не посмел. Он хорошо знал поваду княжича, привык верить.

Вниз бежали бегом, поснимав сапоги кожаные, прячась в кустах колючих и бескрайних. Жив придерживал меч. Прикидывал. Тридцать да тридцать, многовато. Да ничего не поделаешь… впрочем, худое творили вой с одного струга, другие неповинны, их наказывать не по правде будет, не по правде. А этих… Теперь Жив знал совершенно точно, безо всяких сомнений знал — он имеет право наказывать, карать виновных. Имеет! Оратай приходит в этот мир орать пашню, роженица — рожать сынов и дочерей, воин — защищать племя от врагов, волхв — хранить память рода, князь — княжить… а он послан на свет белый держать ряд, по правде, по справедливости. Для того Вседержитель и отвел руку Мары от его горла шестнадцать зим назад, для того и оставил жить.

— Ты в сечу не суйся, — предупредил Жив Скила на бегу, — спрячься где-нибудь. Ежели меня убьют, вернешься к Ворону, поведаешь. А нет, так я тебя сам позову. Далеко еще?

— За тем склоном, должно быть. По тропе шли, — задыхаясь, ответил Скил.

— Вот и ладно!

Последние сотни шагов Жив бежал, пригнувшись, накинув плащ на голову, чтоб позолота шелома не блистала, чтоб не приманить к себе чужого взгляда. Склон преодолел сверху, срезал петляющую тропу. И, таясь за стволом дубовым, выждал немного. Расчет оправдался — оба передовых дозорных на гнедых лошадках неторопливо ехали по тропе, не чуяли судьбы своей. А была та судьба недоброй.

Два дротика-перуна вырвались из руки Жива один за другим, беспощадными молниями — пробили виски неприкрытые шлемами. Ни крика, ни стона. Только лошади всхрапнули, дернулись испуганно, высвобождаясь из-под заваливающихся тяжких в смерти тел.

Жив рысью выскочил на тропу, спихнул трупы вниз, запрыгнул в седло, погладил гнедую по трепетной шее, шепнул что-то в чуткое ухо. Та притихла, успокоилась. Вторую подхватил за повод. Сдавил бока коленями. Теперь вперед — до расщелины, до завала каменного. Там малость обождать придется отряд Кронов. Тридцать мечей! Тридцать копий! Слишком много. Даже для него. И хоть беспечно едут, не ждут отпора на тихом острове беглецов… все равно много! не совладать!

Лошадок Жив оставил в расщелине, пригодятся, им под скалой в укрытии опасаться нечего, а если и заржут, не беда, отрад на ржанье не остановится, еще чего — три десятка отборных воев, сильных, ловких, обученных, проверенных в боях. Их на испуг не возьмешь. Тут думать надо. Жив полез по шатким камням наверх. Надо было успеть, не так уж и много времени в запасе.