Зато Овил не растерялся. Он выполз из кучи наваленных по настилу тел, встал, пошатываясь, озираясь, ища свою богатую меховую шапку. Потом плюнул в сердцах под ноги. Собрал уцелевших. Таковых набралось семеро, трое из них тоже еле держались на ногах. Да еще два напуганных, ничего не соображающих горя-ка вылезли из-под скамей.

Но Овил не дал им передышки.

— Трупы в воду! — приказал он. — Своих на нос. Целые весла собрать… да живей! Стоять нельзя, уходить будем!

Среди мертвых нашли одного притаившегося парня, молодого еще, безбородого, израненного. Овил хотел зарубить его. Но Жив не дал.

— Привязать к мачте, — велел он, — утром побеседуем. А теперь… — он послюнил палец, поднял над головой, ощутил холод ветра. — А теперь ставь парус — проснулся Старый, внуков нам в подмогу прислал!

Пока ладили парус, Жив смотрел в черное звездное небо. Хмарь рассеялась. По бокам чернели вершинами угрюмые столпы. Бился о борт лодьи ненужный никому плот, пришлось отпихивать веслами. Ползли седые клочья по черной воде. И не было слышно ни стона, ни плача — будто и не случилось ничего. Жив представил себе пещеры, жен и дочерей, сидящих в них, дожидающихся своих бородатых мужей… им-то каково? Нет, неладно что-то в мире, худо. Там Крон творит расправы. Тут дикари эти… не такой мир оставлял отец Яр сынам своим, не такой.

Ветер набирал силу. Скрипела мачта. И не было воды промыть раны, только на питье. Жив обернулся назад, прошел на корму. Уставился в черный провал за столпами, там океан-батюшка, там земли неведомые. Но ему, Живу, князю русов, там делать нечего, у него и тут хлопот хватит, пора расставаться с детскими грезами. Пора на Скрытень!

Утро пробудило спящих тихим добрым светом. Один рулевой бодрствовал на корме, напевал что-то под нос, щурился. Лодья шла полным ходом под тугим парусом. И не было видно ни скал, ни столпов, ни берегов. Только морская гладь в белых барашках простиралась округ.

Жив обошел спящих. Совсем мало людей осталось. Один увечный за ночь умер, ушел в царство Белеса. Он сам отнес тело к носу, положил рядом с другими павшими, задернул холстиной.

Потом вернулся к мачте. Исподлобья поглядел на привязанного. Тот тоже не спал, озирался пойманным волчонком, настороженно и боязливо. Был он чуть моложе Жива, но мог сойти и за мальчонку — угловатый, худой, голенастый, только вихры соломенные торчат. Один глаз подбит, заплыл, другой хоть и красный от бессоницы и переживаний, боя и слез, а все ж таки светится васильковым светом. Совсем не страшный разбойничек, даже жалкий.

Жив присел перед ним на корточки. Спросил:

— Ты кто?

— Скил, — отозвался парень сразу, не заставляя себя упрашивать.

Жив улыбнулся хмуро.

— По-русски разумеешь? Хорошо!

— Росы мы, — пояснил пленник, — и вячем рос-ски.

Речь его бьиа не совсем такой, к какой привык княжич, но он все понял. Росы. А кому ж еще жить на Яровых столпах, повсюду росы, везде русы. Только ряда нет, растерялись наособицу, так, видно, свыше завещано.

Пленник глядел Живу на грудь, глаз не отрывал.

— Свят-оберег, — пояснил княжич, коснувшись пальцами черного креста с загнутыми посолонь концами.

— У мине тако бил, — пожаловался парень, —

номале. Обронил берегу, потому худо мине. а ти славно.

— Может, потому, а может, и по-другому, — не согласился с ним Жив. — А что имя твое значит, не слыхал такого прежде, вроде, не русское?

Парень улыбнулся впервые за все время.

— Росское! — Он задрал лицо к голубому высокому небу, попытался пару раз взмахнуть связанными руками.

Жив понял.

— Сокол, что ли?

— Есть, е-е, Сокил, — подтвердил пленный обрадо-ванно, — точно Скил будет. Наш род скилов есть. Мы росы скилы!

Жив протянул руку, ухватил за драный хвост волчью шкуру, оставшуюся на палубе после побоища ночного, бросил к ногам пленника.

— А чего ж в волков рядитесь, коли соколы?

— То хоривы, они волци. Мы скилы. Хоривы в печерах сиде. Мы на гори, высоко![9]

— А как разбойничать, так вместе?! — разозлился Жив.

Скил не ответил, затрясся всем телом, опустил глаза.

— Ладно, не бойся, — Жив распустил узел, сбросил веревки, — гуляй, малый. За тебя браты твои и отцы ответили уже, хватит и того.

«Гулять» было некуда. Скил завертел головой, вскочил на ноги. И тут же упал, скривился от острой боли — все тело за ночь затекло в путах.

Проснувшиеся вой глядели на него недружелюбно, еще болели давешние раны, ушибы, ссадины.

Шли под парусом день, другой, третий. А на четвертый пришлось к берегу пустынному пристать, проводить в путь дальний братов погибших. Восемь стволов повалили сухих, знатный костер был, высоко к небу подымалось пламя, высоко душам героев летать. Там же и воды набрали свежей. Настреляли дичи. Скил ходил со всеми, таскал бревна, бил дичь. Куда ему было теперь деваться. Да и дружине на пользу — две руки никогда не лишние.

Жив тоже таскал бревна для крады. Он знал обычаи русов: мертвых хоронят в земле с почестями, но в земле родной, вде живет род — им мертвецов до Скрыт-ня не довезти, про Русию и думать нечего — а в походах и на войнах погребают павших в огне, чтобы сразу взлетали на пастбища привольные, чтоб не держали их тела, тяжелые и ненужные уже, душ легких и чистых. Так делали отцы с дедами, так делать и им надо. Отцы… Вспоминая отца своего Крона, Жив мрачнел: ему дал жизнь, а у матери забрал! Помнил завет древний «не суди отца своего». Но не мог не судить. Оттого и бежал за столпы Яровы, подальше от Русии. Уж лучше б Ворон ничего не рассказывал ему, лучше б в неведении жизнь проживать!

До Скрытия еще дважды пришлось высаживаться на земли иные. Не баловал их Старый бог ветрами. А ввосьмером на веслах не шибко побежишь. Видели средь камней людей черных. Одного поймали. Да так и отпустили ни с чем, слов русских не понимал, сам лопотал чего-то невнятное, таращил глаза, вращал белками, дрожал… что с такого возьмешь. Велик свет белый, много в нем народов всяких, и каждый по-своему живет, чужим умом перебиваться не хочет. Многое познал Жив к шестнадцати годам, много повидал, не сидел сиднем на Скрытно. Где только ни был: и на Медном острове, и на Оловянных, и к верховьям великой реки Ра подымался, и с Вороном пешком к святым местам хаживал, в Яридоне чело омывал… лишь на север был путь закрыт. А возвращался всегда на Скрытень, там родился, там все родное, там силу копил и наращивал в долинах и по перевалам горным, там ума набирался в беседах долгих с дядькой своим, да разбирая письмена старые из пещерных кладов, русов-беглецов выпытывая да с горяками местными об их нехитростях рассуждая. Но больше всего дала ему пещера Диктейская. Знал бы Крон, что там внутри, не поспешил бы назад в палаты великокняжьи.

В трудах и походах время текло быстро. Но покоя на сердце не было. Какой там покой!

— Ничего, лодью подновим. Дружину соберем лучше прежней, — приговаривал Ворон. — Яр-отец нам что говорил? Пусть старые да слабые с женами сидят на земле, холят ее и берегут, плоды взращивают. Молодые пусть за окоем идут, ибо племя расти должно, не будет расти — тут ему и конец настанет. А мы еще молодые! — И встряхивал седой головой.

Но Жив-то знал, что воевода и с матерью его, княгиней Реей не сидел подолгу на одном месте, расхаживали по землям Кроновым да и подалее.

А лодья крутым носом раздвигала море, разрезала. Близок был Скрытень. Даже Скил радовался — и его ноги по земле стосковались.

Только радость была преждевременной.

— Чего там? — не понял Овил, глядя на выплывающие из-за окоема горы. Прикрылся ладонью от солнца. И тут же помрачнел, выкринул резко: — Опускай парус! Живей давай! С другой стороны зайдем, с гористой!

Ворон не сразу понял, что случилось, не разглядел, уж слишком Овил глазастым был. А как поближе подошли, как увидел, сердце старое оборвалось. Жива добудился, тот в ночь у руля стоял.

— Дымы!

Жив и сам видел, над Скрытном, над горами дымы стояли. Горяки так дымить не могли. Пожар лесной? Бывали на Скрытно и пожары. Только этот дым иной, недобрый, похуже пожаров будет. Так сердце подсказывало, так глаза видели, не видя еще мелочей отдельных.