На самой верхотуре завала стоял серый, поросший мхом валун. Жив поглядел на него, как на достойного противника, вздохнул. Но пробовать камень на устойчивость не стал, можно оплошать, погубить все дело, торопливость она всегда во вред.
Сверху он хорошо видел тропу.
И еще кое-что видел. Двое горяков из-за дальнего уступа, скрываясь в колючках и листве, следили за ним. Горяки были незнакомые. Они могли все испортить… а могли и не испортить. Жив широко улыбнулся им, чуть махнул рукой. Дикие тут же спрятались. Нет, они не осмелятся поднять шум. Жив отогнал сомнения. Но тут же навалилось другое. Вспомнилось лицо Веши — белое, безжизненное. Трех лун не прошло, как он целовал ее губы, щеки, шею, этот висок с тоненькой бьющейся жилкой — теперь на нем черное смертное пятно. Веша была старше его на три года, а головой еле достигала груди. Теперь ее нет. И Малфы нет. Почему? За что?! Разве они перешли дорогу князю и его людям? Они никому на всем свете не мешали! И мать Вешину убили, и отца, все пожгли… Его, Жива, искали? Но Крон ничего не мог знать про сына своего пропавшего, ничего, кроме того, что уже посчитался с ним давным-давно. Откуда они вообще здесь взялись?! Да, Крон и прежде бьи жесток, расправлялся с непокорными, почитая их за предателей, изменников, перебежчиков, это понять можно. Но карал он своих же, русов. Горяков диких и безобидных никогда не трогал, что толку их трогать, какой смысл на них злобу таить — все равно, что на птиц поднебесных или на рыб морских, кои живут без зла и умысла, как живется. А здесь и их не пощадил. Горяки, правда, умельцы сказки складывать, небылицы всякие говорить да пересказывать. Лет восемь назад еще Жив узнал, что по Скрытню всему ходит сказка про чудесное спасение золотоволосого ребенка, которого родила богиня беглая, красавица и праведница, преследуемая. И про то, дескать, что сироте этому великое будущее уготовано — мастера были горяки фантазии разводить. Тогда Жив не сразу понял, что про него это поведанье, что он и есть сиротинушка бедная, в пещере таившаяся, молоком дикой козы вспоенная… да какая разница, что болтают. Ньюе сердце защемило. Неужто россказни-слухи до большой земли долетели? Как?! Горяки тихие, робкие, а надо перебраться куда, и в лодью напросятся, и на своих утлых плотиках с островка на островок перемахнут. Всякое могло быть. Значит, докатились сказки до батюшки родного! А может, и нет, может, тут другое. Земля Русская велика, никто из смертных ей концов и края не знает. Но под ногами беглецов горит, ступить некуда. Жив припомнил, как разведывали они с Вороном ходы пещерные. Плана не осталось, вот и набивали шишки заново — Ворон трижды в рвы потайные срывался, камни падали сверху, ловушки всякие смертью грозили. Ничего, старый дядька через все прошел, и его провел, княжич ничего бояться не должен, ему не коз пасти, а державой править. Добрались до залов подземных, скрытных, до хранилищ и сокровищниц. На дубовой двери самой малой тайницы родовой знак его деда стоял, князя Юра — крест в круге. Ворон подле знака этого будто окаменевший застыл — Жив как сейчас помнил. А был Юр на Скрытое или не был, знать не дано. В дрожащем свете факела маленькому Живу сам дядька казался страшным, грозным, совсем не таким как наверху, под небом ясным. Слушал княжич рассказы и, казалось ему, что во мраке за спиною стоят чудища свирепые, ждут, когда обернется… Золото, серебро, камни драгоценные, посудины узорчатые сверкали в раскрытых сундуках — не счесть богатств! даже сундуков-то не счесть! Откуда столько набралось?! Ворон молчал, головой качал, да затворял назад крышки. Ни камешка, ни золотинки в карман не сунул — все помнил Жив, как сейчас помнил. Сейчас! Не добрался Крон лапами своих воевод и воев до сокровищ подземных, дважды рядом ходил, души губил людские, а так и не познал тайны пещеры Диктейской… Жив заскрипел зубами, сжался в комок. Стало быть, на третий раз разведает тайну. Крон-батюшка не отступится, придет… Нет! Не бывать третьему разу! Не бывать!
Жив высунулся из-за камня. Тихо. Не спешат конники, притомились, видно. И он спешить не будет, никуда не денутся, приведет их тропка к наказанию заслуженному. Прикрыл глаза. И опять засверкало, заискрилось золото. Засветились тускло мечи, рожны копий, брони, поножи, поручи, зерцала нагрудные, шеломы… и не одни лишь бронзовые да медные, были и редкие, дороже злата любого — железные, стальные, коим и цену не назовешь. Там Жив себе верный меч выбрал. Поначалу тяжел был, длинен, а теперь как продолжение руки, без него будто и не хватает чего-то. Но дороже сокровищ и броней было иное — сундуки, бронзой кованные, с дощечками глиняными да дубовыми с чертами и резами, с рунами диковинными. Одна беда, не все премудрости Ворон разбирал, не всему обучить мог… Часами просиживал Жив в подземельях. Никто про них больше не знал, не ведал: ни горяки, боящиеся нор темных, ни люди Овила, двадцать зим коротавшие на Скрытие, отставшие в походе от заморской дружины великой Пелета, князя восточных земель, да так и осевшие на тихом острове с женами полоненными. Никто не знал! Ибо сокровища те были стародавние, копленные многими поколениями на случай какой-то… Какой? И этого никто знать не мог. Ворон говаривал, что свозили сюда добро на память роду русскому не с Яровых времен далеких, а с самого Борея, про которого вслух поминать боялись, про которого вещуны-волхвы одним сильным мира сего тайну раскрывали, будто так давно жил он, что льды по всему свету стояли и мохнатые, носатые чудища по ним бегали, людей давили… только Борей живым в вырий ушел — и то ли сам Родом стал Всемогущим, то ли Род его в себя принял. Тогда до Скрытая добраться проще было — по льдам да валунам… Выходил Жив на волю, под палящее солнышко, и не верил в прочитанное Вороном с дощечек, не продержится тут лед, растает — ежели и было такое, то совсем давно, не постичь умом глубины лет. Но постигал — потихоньку, не сразу, доводя себя до умопомрачения, до бессонницы и обмороков, но отводя потом душу в игрищах молодецких с мечом и копьем, с палицей тяжелой, в беге многодневном по горным кручам, в прыжках в море со скал крутых, в строении теремов и вышек дозорных, в ученье ратном. Жизнь била ключом из Жива, по прозванию — выжил, значит, должен был жить дальше в полную грудь. Так и жил. Вот только душа рвалась за окоем, на бескрайний простор. Тесно ей было на Скрытое, тесно в море Срединном… Все, теперь хватит! Теперь он другой. Прошло детство, пролетело!
Жив все-таки попробовал плечом камень. Тот не поддался. А внизу уже гомонили, перекликивались, смеялись — открыто и беззаботно. Потряхивая конскими хвостами на шеломах в такт копытному перестуку, проходили пара за парой — двое, четверо, шестеро… Рано. Жив перестал считать, уперся ногами в скалу, налег спиной на валун. Пора!
Он не мог испытывать судьбу, всю силушку вложил в камень непокорный… и чуть сам не полетел вниз, вслед за сорвавшимся валуном, еле уцепиться успел за корень, торчавший у края.
Валун увлек за собой кучу камней, больших и малых. В их фохоте потонули вопли раздавленных, сбитых с тропы, конское ржанье. Сейчас главным было не упустить времени. Жив вывернулся, перекатился на груць, вскочил на ноги и прыгнул на крайний камень, крепко державшийся над обрывом.
Теперь он видел всех. Нагромождение глыбищ разделило отряд, разорвало его на две растерявшиеся, утратившие походный порядок половины. Два десятка всадников из последних сил сдерживали обезумевших коней, давящих друг дружку, срывающихся с тропы. Ни всадники, ни кони ничего пока не понимали, их пугали не люди, но внезапно разъярившаяся стихия. Некоторые смотрели вверх, ожидая нового камнепада, прикрывая глаза руками — больно было смотреть на солнце.
Ничего, сейчас все поймут! Жив сунул руку в заплечную тулу, достал с десяток иззубренных дротиков-перунов, шагнул к самому краю. Выкрикнул громогласно, вздымая в небо стаю притаившихся вдалеке птиц:
— Это я! Тот, за кем вы пришли! Вы видите меня?!
Конники явно видели его — огромного, растрепанного, с нимбом разметанных длинных волос, застящих солнечный диск. Но они не успели вытащить луков. Первые четыре дротика пробили ключицы и шейные позвонки крайним, тем, что могли уйти в сторону моря.
