— С папой? — спросила она опять, глядя в лицо Глену опустевшими, прозрачными, как вода, глазами.

Глен не мог выдержать этого взгляда, встал со стула и, горбясь, пошел из комнаты, забыв прикрыть за собой дверь.

— Мистер Глен, — лепетала Эджери шепотом, похожим на шорох ветра в бумажках. — Скажите, что с папой?..

Глен не смел ответить, остановиться. Он плелся по коридору, вышел на лестничную площадку к большому черному, похожему на паука телефону.

Только здесь он оглянулся на неприкрытую дверь. Никакая сила не заставит его вернуться и прикрыть ее. Сквозь шорохи дома, звон посуды и смутные голоса он все еще слышал: «Что с папой?..», видел прозрачные от страха глаза, скрюченную фигурку Эджери. Нет, он не может так просто уйти отсюда, убийца Глен Эмин. Не может и не уйдет!..

Чувствуя на лице холодные струйки пота, Глен снимает телефонную трубку, набирает номер полицейского управления. На вопрос, кто звонит и зачем, говорит, как в бреду:

— Мы убили человека: я, Глен Эмин, и профессор Доннел Чарльз Баттли. Мы убили Гарри Пальмана, пообещав ему пятьдесят тысяч долларов…

Гарри плыл, энергично работая всем телом: плавниками, кожей, хвостом. Кажется, он начал понимать то, что от него требовали в опытах; почему дельфин так быстро плавает. Его кожа вибрировала, на ней создавались тысячи микроволн, которые отталкивали, взморщивали воду в ее толще, заставляли скользить вдоль тела, но не просто скользить, а катиться круглыми капельками, — Гарри скользил в воде, как на шариках.

Тут он спросил себя, почему он не понимал этого раньше, а понял только сейчас? Ответить на вопрос ему было страшно. Вот уж несколько дней он открывает в себе что-то новое, непонятное и теряет прежнее, человеческое. С утра он не может вспомнить название улицы, на которой живет в Окленде. Это страшно, как то, что он забыл имя дочери. Как звали девочку?.. А сейчас он не помнит названия улицы. Номер дома сто пятый, а названия улицы он не помнит.

С тревогой он прислушивается к себе. Все ли он Гарри?

Но ведь прежнего Гарри нет. И никогда не будет…

Не надо думать об этом. Все продумано, когда он кружился в океанариуме. Теперь надо уйти. Просто уйти.

Океан опять лежал перед ним неведомым миром, опять ждал его, и Гарри мчался ему навстречу.

Какая удивительная легкость движений! И какая гамма вокруг красок, звуков, холода и тепла!.. Да, да, лучше думать об этом — тысячи оттенков холода и тепла… Глубина, близость берега, течение, пятна от облаков на поверхности — все это ощутимо в воде. Чувствуешь каждый солнечный зайчик… Как же название улицы, на которой он живет? Жил?.. А номер дома — сто пятый.

Берег исчез. Остались солнце и океан. И глубина. Тяжелая глубина внизу. Или это — новое непонятное чувство? Нет, тяжелая глубина. Она тянет в себя… Я устал, говорит себе Гарри, я смертельно устал. От опытов и от долгого плавания. И от Глена… Это Баттли послал его сказать мне, что Гарри умер. Умерло все: имя дочери, название улицы, номер дома. Скоро умрет сознание. Останется жить дельфин — морская зубастая тварь. Будет жрать рыбу, гоняться за самками. Баттли и Глен убили Гарри Пальмана, чтобы узнать тайну плавания дельфина, Тайна осталась, а его, Гарри, не будет. Его уже нет. Маленький островок сознания в мозгу зубастого зверя тает, словно кусочек воска на горячей плите… Сколько ему еще быть человеком? Час, может, минуту?.. Как его имя? Гар?..

Тяжелым всплеском хвоста Гарри поворачивает вниз, в глубину. Ему хватит минуты — лишь бы не меньше… А в глубину падать легко: тяжесть втягивает его, как брошенный в воду гвоздь. Медленно сгущается темнота. Как пресс, сжимает тело давление. На сколько дельфин может задерживать дыхание?.. Темнота сомкнулась над Гарри, Вода сдавила его как угольный пласт. И почемуто нет страха. Вниз, и еще вниз, вниз…

Когда давление стало невыносимым, когда оно втиснуло плавники в тело и вдавило глаза в орбиты, — Гарри с силой вдыхает в себя водяную струю. Он даже не чувствует боли, — только резкий толчок в себе. И уже падает в глубину, с легкими, изодранными в клочки…

— Еще один мертвый город…

— Какой по счету — десятый? Вся планета в развалинах!

— Старое выеденное яйцо…

— Где же сокровища? Черт побери, не могли же они жить без роскоши! У них такие красотки…

— Слюни пускаешь, Гарри?

— Хватит вам! — откликнулся Томас Веллз. — Надо иметь уважение к древней цивилизации.

Это был единственный трезвый голос среди брюзжания неудачников. На Томаса тотчас накинулись:

— Мечтатель!..

Кто-то, глядя на скалы и на пустыни планеты, бросил:

— Подложить бы старушке пару аннигилиток…

Томас не слушал. Он опускал ракету ближе к городу. В конце концов парни правы. Забраться за тридцать парсеков от Спасителя и найти этот хлам. Какое, собственно, ему дело до старой цивилизации? Как всем, ему нужны золото и алмазы.

Но сокровищ на планете не было, точно назло искателям. Даже там, где они обязательно должны быть. На запястьях статуй вместо браслетов свинцовые ободки, в клипсах — зерна графита… Зато сами статуи, по признанию всех, изумительны. И картины из цветного стекла — витражи — поражали тонкостью красок. Но не будешь же забивать трюм Венерами и стеклом. Спаситель такой товар не примет, а добытчиков засмеют. Неприкаянная планета! То ли дело встретить такую, где знают в металлах толк. Повезло же Мартину Линку: наткнулся на гуманоидов, поклонявшихся золотым идолам. Он сразу вошел в круг Первых, подвалы его замка ломятся от золотых статуй. И ловкач никому не сообщил координаты планеты. А может быть, уничтожил ее аннигилитом. Томас Веллз, как все, завидует Мартину. Томаса не устраивает старье — он опускает ракету на пустыре возле города. Ему, Томасу, не нужны статуи и настенная роспись, он предпочел бы что-нибудь звонкое и блестящее.

По трапу сходили неторопливо. Осточертели пыль и развалины. Все были раздражены, не ждали находок, ничего необычного.

Город, как все другие, начинался с многоэтажных зданий. Улицы выходили в поле, если можно назвать полем каменистую, вспаханную ветрами равнину с чахлыми кустиками голубоватой растительности. Красное солнце неярко освещало стены домов, вылитых из цветного стекла. Город был стар, очень стар, наверное, он пережил десятки тысячелетий. Но он был красив, как все на этой планете, сделанное когда-то жившими здесь людьми. Изящные линии портиков, острых башен, мостов радовали глаз, если бы этот глаз не смотрел на все с прищуром, как у друзей Томаса. Улицы были широкими и прямыми, когда-то по середине их росли, наверно, цветы, а теперь там и здесь стлались те же голубоватые кустики.

Ракета стояла ярдах в двухстах от начала улицы.

— Пошли?.. — сказал Нелл Уоррен, капитан, предводитель добытчиков. Слово прозвучало полувопросом, полуприказом. Парни плохо верили капитану. Он все более приобретал репутацию неудачника. А невезение в космосе измерялось годами растраченной жизни. Невезучим этого не прощали.

Кто-то хмыкнул в ответ. Кто-то ударил ногой камень, и тот рассыпался. Старое — все было старое на планете.

— Надоело! — сказал один — кто, по голосу определить было трудно, шлемофоны искажали тембр, голоса людей были похожи один на другой.

Все почему-то медлили, поглядывали вдоль улицы, может быть, примеряли, в какой первый вломиться дом. Ветер немного пылил, присыпал скафандры серой мукой. Безотрадным было все, чужим и холодным.

Вдруг Томаса Веллза, стоявшего плечо к плечу с капитаном, будто качнуло ветром. Он сделал шаг по направлению к улице, потом еще шаг. С первого взгляда была заметна странность в его походке, словно его одновременно толкало вперед и назад. Он даже откинулся корпусом, сопротивляясь толчкам, но его тянуло вперед, и он все быстрее переставлял ноги, как это бывает, когда спрыгнешь с бегущего тротуара.