Разумеется, свидание Карлуса с женой и детьми стало в Стрельне праздником. Но сумятица и веселье продолжались недолго, так как чрез два дня обитатели Стрельны несказанно перепугались. Они были оповещены прибывшим из Петербурга Микулиным, чтобы готовились к посещению самой государыни, которая желает лично их всех повидать.

Все персоны «оной фамилии» сразу притихли и смутились. Заглазно они очень храбро рассуждали о Марте, теперь же, ожидая прибытия русской царицы, совершенно растерялись. Один Карлус Самойлович успокаивал сестер и жену, уверяя, что государыня настолько ласкова и добра, что бояться ее совсем не приходится.

Впрочем, Христина была сравнительно спокойна. Она помнила хорошо свое рижское свидание. Фридрих Самойлович был совершенно спокоен, но потому только, что за последнее время как-то совсем опустился умственно и глядел на все и всех не то рассеянно, не то бессмысленно. Его рассудок, казалось, отсутствовал и был теперь там же, где неизменно пребывало и сердце, то есть с Триной. Действительно, Дирих от зари до зари думал и говорил только о Трине, горевал о прежней своей житейской доле, об утраченном навеки счастье. Насильственная разлука с единственным в мире существом, которое он любил, его как бы пришибла.

Более всех волновалась Софья. Ей не хотелось показываться царице таковой же, каковы все они были, по словам отца.

– Ты ничего не бойся, – успокаивал дочь Карлус. – Ты ведь и там, в Вишках, была Яункундзе!.. А вот вы все совсем мужики неотесанные, – прибавлял Карлус, – весь день оглядывая родню свою. – Не знаю уж, как с вами быть. Никуда вас выпустить Нельзя. Срам один от вас будет в столице.

Дочь свою Карлус искренно и самоуверенно успокаивал и обнадеживал. Любимица дочь действительно казалась ему «отметным соболем» около матери и теток. Карлус с удовольствием заметил, что девушка за время их разлуки как-то выправилась, стала и красивее, и бойчее, и речистее, да вдобавок и держала себя не как простая крестьянка. Софья не голосила крикливо в разговоре, как Анна, и не махала при этом руками, как Христина. Она была степеннее, сдержаннее и на вид благовоспитаннее.

Разумеется, родительскому сердцу Карла Самойловича это было чрезвычайно лестно и приятно.

– Где ты это навострилась? – спрашивал он дочь, готовя ее к встрече с царицей и обучая, как ей отвечать, кланяться, стоять или сидеть во время предстоящего свидания.

Софья быстро все усваивала, что отец говорил, а иногда даже перечила отцу, находя иные его советы не совсем дельными и уместными.

– Скажи на милость! – восклицал самодовольно Карлус. – Сама знает! Ведь это ты, вероятно, в Риге у вашего надзирателя Адама Иваныча такой важности нахваталась.

– Да, – сознавалась Софья. Его жена меня часто журила и обучала. Да, там бывали тоже барыни разные и офицеры. Я все приглядывалась, как они промеж себя обращаются. Бывало, всякий день что-нибудь новое увидишь и узнаешь.

– Молодец дочка! Ей-Богу… – радовался Карлус. – Тебя прежде в шутку прозвали барышней, а теперь ты и взаправду барышня.

– Да я ведь, тятя, еще у тебя в гостинице в Вишках ко всяким проезжим этак присматривалась, – объяснила Софья.

– Яункундзе! – восклицал Карлус с восторгом. – Яункундзе!

Наконец, всего более удивило Карлуса то диковинное обстоятельство, что дочь за полгода пребывания в Риге выучилась изрядно понимать и совсем свободно объясняться как по-русски, так и по-немецки. Когда он насильственно расстался с семьей, Софья знала только один польский язык.

Самому Карлусу, благодаря пребыванию в гостинице, русский язык был, конечно, не чужд, теперь же он начал говорить по-русски очень порядочно. Зато же он по себе знал, что выучиться новому языку очень мудрено. А тут вдруг дочь, которой еще только семнадцать лет, в полгода заговорила почти свободно на языках, из которых знала прежде только десятка два-три слов.

– А по-немецки ты как же болтаешь? Лучше или хуже, чем по-русски? – допытывался отец с некоторым волнением.

– Не знаю. Кажется, одинаково, – усмехалась Софья. – По-русски я со многими в Риге говорила. А по-немецки только с Кроном да с одним немцем, который хотел на мне даже жениться…

– Все можешь, стало быть, понять? А сама-то, сама как изъясняешься? Путаешь и свои слова сочиняешь…

– Нет. Зачем? – весело смеялась девушка. – Свои слова никто не поймет…

– А по-латышски не забыла? Нашлось с кем говорить? С тем, с кем бегала? – подшучивал отец, знавший теперь от жены историю побега Софьи из Риги.

– По-латышски я забыла! – иносказательно, но не улыбаясь отзывалась девушка. – Я зла на латышский язык. Он предатель… Не стоит его помнить.

Наконец однажды в полдень в Стрельну въехал крытый блестящий рыдван четверней и остановился около дома, где жили приезжие из Риги личности.

На козлах был офицер Микулин и помимо него – ни конвоя, ни свиты. Соскочив с козел и отворив дверцу экипажа, офицер помог выйти из него невысокой и полной женщине в темном платье. Не румяное, а красноватое и пухлое лицо, немного заплывшие глаза, высокая грудь, вообще дородность всего тела изобличали сразу пожилую и полнокровную женщину, ведущую сидячий образ жизни… Это была государыня Екатерина Алексеевна, приехавшая с величайшими предосторожностями и под строгим инкогнито.

Даже могущественный и всесильный временщик Меншиков не знал теперь, что царица поехала на свиданье в Стрельну.

Весь дом зашумел, конечно, сразу и переполошился, принимая приезжую. Все обитатели от мала до велика, за исключением исчезнувшей Софьи, собрались в одну горницу и стояли кучей, неловко переминаясь с ноги на ногу перед сидящей в кресле государыней. Все уже подошли к ручке, все по очереди назвались или были названы Микулиным, и каждого оглядела царица со вниманием.

Долее всех оглядывала она Фридриха Самойловича и после двух-трех вопросов, на которые белоголовый и белоглазый ямщик отвечал трусливо совсем не то, что его спрашивали, государыня едва заметно вздохнула. Будто мысленно порешила она что-то грустное. Зато еще ласковее взглянула она на Карла Самойловича. С Христиной царица переглянулась как со старой знакомой, просто и добродушно, и заметила, что Енрихова помолодела со времени их свидания в Риге.

Наконец Карл Самойлович после представления трех сынов, Антона, Мартына и Ивана, и двух крошек девочек разыскал в другой горнице сильно смущенную дочь и подвел Софью к царице. Государыня широко раскрыла глаза, двинулась и вдруг радостно воскликнула, протягивая Софье руку:

– Вот хорошо… Lieber Gott![2] Как я рада! Ах, как я рада. Как это хорошо!

Софья поцеловала второй раз протянутую ей руку и зарумянилась от радости.

Что означало это восклицание, вырвавшееся как бы невольно у царицы, никто, конечно, знать не мог. Но Карлус и Софья сердцем почуяли, что это восклицание много значит. Долго царица глядела на смущенную Софью и молчала.

– Да ведь она на меня похожа!.. – выговорила она наконец, обращаясь к Карлусу. – Очень похожа на меня… Как я этому рада… Поцелуй меня.

И государыня с чувством обняла и поцеловала несколько раз в лицо совершенно потерявшуюся от волнения девушку.

– Да, совсем похожа!.. – шептала государыня, и голос ее упал тоже от волнения и прилива чувства.

У Софьи появились на глазах слезы от восторга и трепета. Она сама теперь увидела, что она как родная дочь похожа на русскую царицу.

– Она у меня красавица… – промолвил с гордостью Карл Самойлович. – Ее у нас в деревне прозвали давно Яункундзе, что значит…

– По-латышски? Знаю! – улыбнулась государыня. – Меня так звала прислуга. Да, красавица ты, Софья. И я была такая!.. Я на тебя гляжу как в зеркало! Это я… Я – какая была в то время… Я хороша была!..

Но вдруг Екатерина смолкла, подняла руку к лицу и провела ею по глазам, где блеснули тоже крупные слезы.

Софья плакала от того, что смутно рисовалось ей в недалеком будущем, благодаря ласке царицы…