Там было полутемно и душно. Постепенно я стал различать клетки и надписи на них.

Вот самая главная надпись: «Царь зверей — африканский лев». Под ней, за решёткой, в тёмном углу спал и сам «царь» — дряхлый, облезлый лев с вытертой гривой, худой и невзрачный.

В клетке рядом скучала обыкновенная рыжая кошка, над ней была надпись: «Не дразнить — карликовый тигр».

В клетке с надписью «Слон временно заболел» — сидели два зайца.

Ещё там был «кровожадный орангутанг» — забитая мартышка, вроде тех, что вытаскивают «счастье» у шарманщиков.

Под вывеской «Белый арктический медведь» сосал лапу бурый медвежонок. А вместо «сибирского волка-материка» по клетке металась лохматая дворняга.

Помню, я чуть не заплакал и побежал к выходу. Там стоял Рабинович:

— Меня за хлебом послали, а я сюда… Отдайте деньги!.. Я не знал…

— Что? — Рабинович засмеялся, потирая руки. — Проваливай, не то брошу тебя льву в клетку!

Я закричал:

— Разве это лев?! Это обман, а не лев! Вон там на стене настоящие львы и тигры, а здесь обман, и отдайте мне десять копеек назад!

Рабинович щёлкнул длинным бичом:

— А ну, марш отсюда, пискунчик!

Я выскочил на улицу. Домой идти без хлеба я боялся и всё бродил вокруг амбара и всё смотрел и смотрел на нарисованный зверинец, который оказался в тысячу раз лучше настоящего. Потом отец нашёл меня возле амбара, привёл домой и отстегал ремнём. Я заснул в слезах. Зато мне всю ночь снились лиловые львы, малиновые тигры, жёлтые слоны, синие обезьяны и пёстрые крокодилы — весь «тропический зверинец» великого Ефима Зака.

Весь угол от комода до маминой кровати носит гордое название: «моя комната». Здесь я хозяин! Стенку я залепил картинками из газет и журналов. Тут всякие. Вот слон Ямбо из Одессы. Вон артистка иллюзиона Вера Холодная. Вот мировой силач Мацист. Вот красавица с замечательным именем Метаморфоза. От неё вкусно пахнет мылом. Вот танцующая парочка, а под ней стихи:

Мама каждую пятницу соскабливала картинки, ругалась:

— Опять налепил! Опять клопов разводить!

Но я их снова наклеивал. Доставать картинки было нелегко, особенно виды. Это такие открытки: с одной стороны пишется, кому что надо, а с другой — картинка.

Один вид я выпросил у нашей соседки Матильды Казимировны; ей прислал жених из Варшавы. Там были нарисованы какие-то заграничные фрукты, цветы, ваза, даже ковёр. На обороте была напечатана непонятная надпись.

Я показал вид Ефиму Заку.

Зак бросил работу — у него был срочный заказ для уездной управы — и долго любовался чудесной картинкой:

— Оранжевые — это апельсины. Тёмно-красные — это гранаты. А это, если я не ошибаюсь, настоящие ананасы… Да, Гиршеле, это мастер! Он мог бы сделать бакалейную вывеску первый сорт!

— Учитель, а что там на обороте?

— На обороте? «Моя золотая, бесценная Матильд очка, я…» К нам не относится, Гиршеле, не будем соваться в чужое дело.

— Нет, там ещё печатными! Внизу!

— Печатными — другой разговор. — Он снова стал читать — «Ант-вер-пен-ский му-зей». Так! «Не-из-вест-ный ху-дож-ник сем-на-дца-то-го века»… Такой мастер и вдруг — неизвестный! «На… на…» — Он запнулся. — Дальше, Гиршеле, напечатано на докторском языке, на котором пишут рецепты… Постой! — Он позвал старшую дочку: — Мира, сегодня твой Цирельсон придёт?

— Почему «мой»! — смутилась Мира. — Придёт, наверное.

— Скажи нам тогда. И не красней, пожалуйста!

Цирельсон, аптекарский ученик и друг Миры, пришёл к обеду. Зак показал ему вид:

— Прочитайте-ка «рецепт»!

Цирельсон прижал к рыжеватым бровям пенсне на шнурочке и с важностью произнёс:

— На-тюр-морт!

Мира гордо улыбнулась. Зак спросил:

— А что это такое?

— Натю-ююр… — протянул Цирельсон. — Это, скорей всего, натура, а «морт» — значит мёртвый! Всё?

— Не совсем, — отозвался Зак. — Что же это всё-таки значит?

Мира покраснела. Цирельсон размахивал шнурочком:

— Ммм… Я ж вам объяснил… А если хотите подробней, зайдите как-нибудь в аптеку. Сейчас мы с Мирочкой торопимся.

Он бросил открытку на стол и увёл Миру в иллюзион. Зак почесал голову, на которой когда-то росли пышные волосы, и сказал:

— Что же мы имеем? Мы имеем «натуру» и «мёртвый». Мёртвая натура? Я знаю, натура бывает широкая, испорченная, сильная, но… мёртвая?

Я разглядывал апельсины. Вдруг меня осенило:

— Учитель, помните, вы говорили: надо рисовать с натуры и…

— Умница, — перебил Зак, — золотая голова! Ну конечно же, всякие штуки — фрукты, посуда, вещи — это же мёртвая натура. Натюрморт!

Я был польщён. Набравшись храбрости, я сказал:

— Учитель, а мы тоже неизвестные художники! Давайте наберём всякую мёртвую натуру, разложим, как на картинке, и нарисуем. А что?

— Для Антверпенского музея? — засмеялся Зак. Он стал внимательно изучать открытку. — Какие краски! И это у них называется неизвестный художник! А где мы с тобой найдём такие ананасы и апельсины? Греческую вазу? Персидский коврик? Впрочем, постой! — Он живо отодвинул «срочный заказ», вышел из комнаты и через минуту вернулся с тремя большими луковицами:

— Вот тебе апельсины. Разложи их справа, как на картинке. А я схожу за этими… за гранатами.

Он сбегал в кладовку и принёс несколько красноватых картофелин.

— На картинке они слева, и у нас они будут слева.

Он снова взглянул на открытку:

— Посерёдке у этого неизвестного художника написан кавун. Этого добра у нас много. Это же, слава богу, не ананас.

Мы с Заком пошли на базар и выбрали хороший, могучий арбуз, не хуже, чем на открытке.

— Теперь, — сказал Зак, которому затея стала нравиться, — ты должен раздобыть приличную греческую вазу.

Я побежал домой, долго тёрся на кухне. Как только мама отвернулась, я схватил высокий глиняный горшок, в котором она маринует селёдку, выплеснул остатки и, обняв его, понёс к. Заку.

Учитель был доволен:

— Как раз то, что нужно. Настоящая музейная вещь! Ставь сюда!

И он торжественно опустил в «вазу» бумажную розу, которая обычно висела над зеркалом Миры.

Теперь у нас почти всё, как у неизвестного художника семнадцатого века. Дочки Зака — Сонечка, Басенька, Ривочка — с жадностью следили за нашими приготовлениями. А когда мы вырезали арбуз, как на открытке, и положили ярко-красный, сочный кусок около «вазы», поднялся рёв:

— Папа, дай! Папа, арбузика!

Но Зак выставил всех за дверь и накинул крючок:

— Нет, Гиршеле, ты посмотри, какой у нас получается натюрморт. Это же прелесть что такое!

Мы быстро набросали контур и взялись за краски. Весело блестели луковицы. Красным фонариком сияла роза. Зак, не отрываясь от работы, говорил:

— Мой знаменитый земляк Исаак Левитан[9] учил меня: «Главное, Ефим, это натура! Без натуры художник высыхает!»

За дверью плакали дети. Зак время от времени покрикивал:

— Тише там! Сонечка, уведи Ривочку!.. И ещё он говорил: «Искусство требует жертв. Потому что…»

В дверь забарабанили изо всех сил. Зак взмолился:

— Детки, перестаньте стучать!

Но это были не «детки». Это была сама жена Зака, Фейга.

— Ефим, открой сию минуту!

Зак побледнел и сладким голосом сказал!

— Фейгеле, мы сейчас немножко заняты.

— Открой сию минуту, или ты получишь такой скандал!..

Зак поднялся, виновато посмотрел на меня и откинул крючок. Фейга ворвалась в комнату:

— Ищу, ломаю голову: где лук? «Дети, где лук?» — «Папа взял!»