— Ян… — не выдержала Марта, — а ведь он правду говорит!

— Я знаю, — просто сказал оборотень, — что ты предлагаешь?

Марта оттолкнулась от выбеленной стены, обернулась:

— Нельзя его вот так бросать! Грех это…

— Греха бояться — детей не родить! — усмехнулся Лют.

— Все ты об одном! — в сердцах кинула Марта, — Знаешь ведь о чем я!

— А если и знаю?! Марта, — спустя долгую паузу начинает Лют, — Ты, может, забыла с кем дело имеешь? Так я напомню! Не смотри на меня так! Я не Спаситель, не святой… Он мне — никто! Он на ноги встал? Встал. Все! Я не собираюсь всю жизнь его за собой таскать! Если б отец Бенедикт на месте был, я б уже давно ушел дальше!

И снова долгое-долгое молчание.

— У тебя свой закон, у меня — свой! Верно, выживает — сильный… Верно… Я б с тобой пошла, Ян! Хоть на край света пошла бы! И в постель легла… Мне терять нечего, а ты мужик видный, всем удался! Но его — нельзя вот так бросать…

— Ой, не тронь, сударыня ведьма! Не про нашу честь…

— Про то бабка на двое гадала, да правды не сказала…

— Марта, не тронь его! Как хочешь живи — Бог в помощь! Не тронь его… Со мной, без меня — уходи… Ты уж мне поверь! Я беду за версту чую…

Должно быть, сам Лют не знал, что говорит сейчас за него.

— Ян… — голос прерывистый, кипящий, — Не ужели не видишь? Связаны мы теперь.

Крепче некуда! К добру, к худу, — не нам знать…

— Ну, сама посуди, чем я ему еще помочь могу?

— Ох, не знаю! Ничего не знаю!!! — Марта оттолкнула его от себя, шатнулась в сторону.

Лют все еще вертел в пальцах злополучный крестик, находясь в полной растерянности.

— Что, жалко стало?

— А если и так?! — Марта вырвала крестик у него из рук, снова возвращая на законное место.

— Думаешь, он тебе спасибо скажет?

— А я спасибо не жду! Не про него — про себя думаю, — горько усмехнулась Марта.

— Что бы совесть не мучила. И такой грех, как чужая смерть на мне не висел!

Ян смотрел на нее, и почему-то вспомнилась она же: в дверном проеме с подсвечником, между ним самим и ксендзом…

— Ох, и дуры вы, бабы! — наконец не выдерживает он, — А моя, видать, дурнее всех!

— Ты-то сам, далеко ли ушел? — в голосе женщины усмешка.

— Не далеко. Может, и твоя правда, Марта… — немного погодя соглашается оборотень, и тут же продолжает с ухмылкой, — Ладно. Пойду, братьев на трапезу разорю!

Марта фыркнула:

— Не буйствуй только. А то уж больно крутенек бываешь!

— Жизнь такая, сударыня ведьма, что все зубами рвать приходится! — подмигнул Лют.

Маленький дьяволенок так и сидел в своем углу, отвернувшись к стене. Марта опять подергала коротковатое платье, низкий лиф, тяжело вздохнула про себя: умыться бы, хоть с ведра, и даже гребня под рукой нет, — того гляди колтунами пойдешь, как паршивый котяра… Снова вздохнула и — подсела к парнишке.

Посмотрела на его обреченно поникшие плечи, на тонкие руки, зябко обхватившие колени, опущенную светлую растрепанную макушку…

— Покажи руку, — распорядилась она.

Дьяволенок поднял голову и скривил красивые губы.

Станет старше — все бабы его будут! — не к месту подумала Марта, — о таких мечтают гризетки, без всякого слова задирают юбки молоденькие горничные, а благородные дамы романтично падают в обморок. И глаза у него не страшные, — просто злые, на весь мир обиженные…

— Руку дай, говорю! Болит ведь.

Паренек помедлил, но все-таки выкинул руку вперед, с вызовом протягивая ей поврежденную ладонь. Марта без ложного стеснения задрала подол и оторвала от нижней рубахи широкую полосу: все лучше, чем ничего, а им двоим показываться монахам не стоит. Намочила ткань в остатках вина и промокнула рану: мальчишка шипел по-гадючьи, но руки не отдергивал, и насмешка сошла с лица.

— Звать-то тебя как, молчун? — Марта неторопливо перевязывала изумительной формы кисть.

— Уриэль… — тихо отозвался юноша.

— Красиво… На архангела похоже…

— Угу… — и вдруг сказал, — Ты не ведьма! На тебе печати нет. И ожог ты даже зашептать не попыталась.

— Не ведьма, — легко согласилась Марта, завязывая узелок, — А ты видишь, кто настоящий чародей?

— Чую. Природных. А на тех, кто с Дьяволом контракт заключил — печать стоит. В этом ваши монахи правы, хоть и видеть ее не могут…

— И что же ты еще чуешь?

При звуке этого голоса подскочили оба. Уриэль обернулся к Люту, и Марта отметила, что тот отчаянно боится оборотня.

— Мысли ваши чую, — тон мальчишки мгновенно изменился, — Как ты ей засадить хочешь. Как тебе под него лечь не терпится.

Снова ощетинившийся, Уриэль покосился в сторону Марты, и вернулся к волколаку.

— Ненависть твою чую! — дьяволенок смотрел прямо в сузившиеся лешачьи глаза, — Кровь на тебе вижу: раньше, сейчас и потом… признайся, волк, тебе ведь нравиться глотки рвать?

— Ты мне не батюшка, я тебе не прихожанин, что бы исповедоваться! — отрезал Лют.

Уриэль продемонстрировал в паскудной улыбке идеально ровные, белоснежные зубы.

— А ведь ты не только видеть умеешь…

— Что я умею — ты уже знаешь! — юноша отвел взгляд, — Я семя сатанинское: ваши грехи — моя манна! Когда жажда зла особенно сильна, я могу не только это ощутить, но и обратить против вас самих. Только срабатывает не всегда…

И дается ой как тяжело! — закончил вместо него Ян. Он попробовал представить: слышать не просто чужие мысли, а только самые гадкие… Из всей жизни всегда брать только плохое, что обычный человек и вспоминать-то не хочет! Все равно, что все время в отхожей яме по самую маковку сидеть: люди, ведь когда глубже копнешь — отнюдь не дети Божьи, клоака… Так что такого ада, пожалуй и злейшему врагу не пожелаешь!

Да еще и шагу невозможно ступить, что бы не наткнуться на монаха, церковь или крест… Что такое жизнь в постоянной готовности к разоблачению и борьбе за выживание, это Ян тоже прекрасно знал.

Странно, что парнишка еще умом не двинулся и вполне ничего себе по характеру: ершистый, гордый, не трус: прямо скажем, Люту такие были больше по душе, чем смиренные тихони — сам не прост.

А ведь если б не он, Марта сейчас может уже на погосте лежала бы, хотя бы потому, что возвращаться оборотень не собирался…

Ян неловко сунул юноше принесенную миску с похлебкой (вторую уже приканчивала Марта, а он успел поужинать на месте).

— Ешь!

Уриэль принял плошку одной здоровой рукой, бросив на оборотня странный диковатый взгляд: будто не еду принимал, а чашу с цикутой! У него от одного запаха голова закружилась: так он был зверски голоден. Похлебка была еще теплой, и вероятно, когда-то в этом бульоне даже побывала мясная кость, а сейчас плавали размоченные кусочки хлеба, — самое оно с его больным горлом… Откушивал он и познатнее, и до недавнего времени о нужде знал только понаслышке, но сейчас руки тряслись.

— Спасибо… — выдавил Уриэль, вынужденный поставить миску на колени, что бы не расплескать.

О! какой оказывается разговорчивый! И вежливый… Лют взглянул на него, и прикусил язык, сдерживая новую ухмылку или колкость: худые плечи заходились в судороге…

Мальчишку била дрожь. Задыхаясь, он хватал ртом воздух, не понимая, что с ним и почему: слезы пытались пробиться наружу… и — не могли. Уриэль согнулся вдвое, пряча лицо. Ян отвернулся, не зная, что делать, и тут вмешалась Марта: сев рядом, она неожиданно материнским жестом провела по спутанным светлым волосам… Этого оказалось достаточно: дьяволенок расплакался — стыдясь, неумело, как первый раз в жизни.

Марта держала его за плечи. Ян — уж что-что, а утешать он совсем не умел, — просто сел с другой стороны, подпирая собой. Было тоскливо и горько. Господи! «За чем мятутся народы и племена замышляют тщетное?». (Псалом 2, 1–1) Многие говорят:

«кто покажет нам благо?»… (Псалом 4, 1–7) «Ты заботишься и суетишься о многом; когда одно только нужно»…

Уриэль теперь уже пытался сдержать слезы — не получалось. Ему с трудом удалось справиться с собой, и он тут же отодвинулся от людей.