Глава 3
Наперсники и наперсницы. Княгиня Дашкова [129]
I. Княгиня Дашкова. – Милость и опала. – Председательница Академии или надзирательница над прачками. – Редкий музей изящных искусств. – В Париже. – Беседы с Дидро. – Признания мисс Вильмонт. – Княгиня в деревне. – Из-за свиней. – Русская женщина в истории. – Последние годы. – II. Графиня Брюс. – Щекотливые обязанности. – Измена и изгнание. – Девица Энгельгардт. – Графиня Протасова. – Анна Нарышкина. – Единственная в своем роде г-жа Ливен. – Бецкий. – Наперсник или отец? – Кумушка императрицы. – Анастасия Соколова. – Второй «козел отпущения»: Храповицкий. – Образцовый секретарь: Козицкий. – Специалист по устройству браков: барон д’Ассебург. – Роджерсон.
I
Екатерина, – великий муж, по выражению Вольтера, – в некоторых отношениях, как нам известно, сохранила все отличительные черты, присущие ее полу. Это сказывается даже в чрезвычайно многочисленном штате ее приближенных: двусмысленных лиц, совмещавших официальную должность с официозным положением более или менее почетным. С начала до конца своего царствования государыня была окружена громадным количеством доверенных лиц. Но здесь-то и обнаруживается Екатерина «Великий» со всем ее превосходством мужского гения и мужской воли. Несмотря на огромное множество приближенных наперсников и наперсниц, нет между ними ни одного мужчины – который бы осмелился, выйдя из своих рамок, посягнуть на ее права. Она пользовалась своими наперсниками и наперсницами, но не они ею. Это ясно выступает в истории наиболее замечательной женщины из ее приближенных.
В 1773 г., сообщая Фридриху II о затруднении, встреченном им при попытке благоприятным образом повлиять на воззрения Екатерины относительно новых видов короля на Польшу, Сольмс пишет следующее: «Я стучался во все двери; женщины в этом случае не могут принести никакой пользы. Теперь в России не время женщин». Такое заявление любопытно в виду женщины, царившей на престоле Петра Великого, унаследованном ею от занимавших его в течение столетия Елизаветы, Анны [130] и Екатерины первой. Очевидно, этого не представляла себе княгиня Дашкова в тот день, когда, переодетая в ту же гренадерскую форму, неслась вместе со своей царственной подругой по дороге из С.-Петербурга в Петергоф, в погоне за короной. Но мечты, которыми она убаюкивала себя в то время, оказались воздушными замками, и на следующий же день подтвердилась справедливость замечания посланника Фридриха: триумф Екатерины не был торжеством ее преданной спутницы, и несколько недель спустя после восшествия на престол новой императрицы, подруга тяжелых дней даже лишилась своего скромного права на откровенность государыни, на что она могла насчитывать за неимением лучшего. Роль ее кончилась.
Надо сознаться, что княгиня оказалась совершенно невыносимой. В свои восемнадцать лет, при своей неопытности, взбалмошном характере и честолюбии, она начала вмешиваться во все дела, всюду внося беспорядок. Она принялась распоряжаться всем и всюду, отдавая приказы войскам, назначая и смещая чиновников, держа себя высокомерно даже с самой Екатериной. Ее приходилось упрашивать, чтобы она согласилась принять назначенный ей орден, и при этом она давала понять, что ей желательно получить или пост министра, или командование полком. Несмотря на награду в двадцать четыре тысячи, она приняла вид обиженного существа, обойденного во всем, и надоедала всем своими жалобами. «Княгиня Дашкова, – писал Беранже герцогу де Прален, – сообщила мне с видом отчаянья, что не получила никакой выгоды от переворота. Я внутренне краснел за нее, слыша как она бесстыдно преувеличивает свою бедность и несчастье».
Екатерина, конечно, не могла согласиться на разделение власти, а «Томирида, говорящая по-французски», по выражению Вольтера, именно того и добивалась. Поэтому между двумя вчерашними подругами образовалась непроходимая пропасть. Заместительницы Дашковой при Екатерине не имели никакого политического значения и не стремились к этому. Сама княгиня еще в течение семи лет прозябала при дворе, беседуя о своем разочаровании с иностранными дипломатами, возлагавшими на нее надежды и даже не добившись того, чтобы обратили должное внимание на ее попытки к возмущению и на ее излюбленные выходки. Участие ее в заговоре Мировича в 1764 г. и грозившая ей опасность подвергнуться пытке кажутся нам совершенно недоказанными. «Ее романтический и поверхностный ум, – писал барон Сольм в 1763 г. – настолько известен, что трудно предположить, чтобы нашлось много охотников связываться с ней». Она не замышляла заговора; она, самое большое, «ворчала», как выразился позднее Гримм, рисуя ее образ действия. В 1769 г. она выразила желание отправиться путешествовать, получила кошелек с четырьмя тысячами рублей и краткой надписью императрицы карандашом: «На почтовых лошадей», расплакалась от досады, приняла, как и в первый раз, деньги и уехала.
Она посетила Париж, где ее увидал Дидро и по своему обыкновению очаровался ею; Лондон, где она встретилась с Паоли и возмущалась, видя его живущим за счет английского короля; наконец, Италию, где принялась выказывать величайший восторг перед великими произведениями живописи и скульптуры, как будто открытыми там ею. Вернувшись в Россию, она снова заняла положение непокорной жертвы. Чтобы отделаться от нее, Екатерине пришла в голову в 1782 г. мысль назначить ее председательницей Академии наук и художеств. Княгиня возмутилась: «Назначьте меня надзирательницей своих прачек», отвечала она государыне на придворном балу. Вернувшись домой, не снимая бального платья, она написала длинное письмо, объясняя причину своего отказа, и ночью отправилась будить фаворита Потемкина, которого случайно застала дома в кровати – благодаря недавнему возвышению Ланского, он был свободен – и потребовала, чтобы он взялся передать ее письмо императрице. Он прочел письмо, ни слова не говоря разорвал его и опять заснул. Она вернулась к себе и снова взялась за перо. К семи часам утра она закончила второе послание, еще более ядовитое, чем первое, упорно отказываясь в нем от предлагаемого ей назначения, и до сих пор не успев еще снять с себя бального платья. Наконец, она легла спать. А когда проснулась, императорский указ, призывающий ее к исполнению новых обязанностей, уже лежал на ее ночном столике. Она приняла вид еще мрачнее обыкновенного и сделалась президентом Академии. А в следующем году она даже пожелала председательствовать в двух местах, возымев мысль учредить русский Институт, проект которого представила императрице. Екатерина не мешала ей.
«Ей теперь некогда ворчать, большой кусок зажал ей рот», – писала императрица Гримму.
Президентша выказала рьяное усердие в заведовании порученными ей учреждениями и ознаменовала свое управление некоторыми полезными распоряжениями и реформами.
Музей изящных искусств, который она стремилась преобразовать на европейский лад, был составлен очень странным образом. Между прочими предметами, выставленными для обозревания посетителей, там находились два сосуда, заключавшие в себе лежавшие в спирту головы, снесенные по приказу Петра I: одна из них принадлежала Монсу, сыну фламандского ювелира, поселившегося в Москве, брату Анны Монс, предшественницы Екатерины I в сердце грозного императора. Монс сделался любовником царицы и был выдан, говорят, Ягужинским, на расправу Петру. Другая голова принадлежала леди Гамильтон, виновной в том, что уступила желаниям царя и забеременела от него. У Петра были свои взгляды на искупленное правосудие: он приказал умертвить ребенка и обезглавить мать. Обе головы красовались в музее с 1724 г. Княгиня велела их убрать. В 1786 г. она приказала составить новую карту России. «Эта карта, заранее расхваленная, – писал по этому поводу граф де Сегюр де Вержену – встретила строгую критику. Ее находят не точнее предыдущих. Только северные берега Сибири и берега Америки в ней вернее обозначены, потому что они срисованы с карты Кука, убавившего по своим наблюдениям на три или четыре градуса воображаемые владения государства Российского».