– Что стоит это имение?

– Простите, ваше величество: оно уже продано.

– С каких пор?

– С сегодняшнего утра.

– Кому?

– Вот купивший.

И невозмутимый расточитель показал на совершенно бедного адъютанта, стоящего за его креслом. Государыня нахмурила брови, но проделка была совершена: в тот же день форменный контракт сделал счастливого участника этой сцены обладателем двенадцати тысяч душ, и богатство одной из известнейших фамилий в Польше вело свое начало с этой княжеской фантазии.

После смерти опасного соперника, который еще сдерживал его влияние, ничто не удерживало больше подъема Зубова. От 1789 до 1796 гг. он делается графом и князем Священной Империи, получает ордена Черного и Красного Орла и за семь лет достигает вершины лестницы, которую его предшественник мог достигнуть только после двадцати лет. В 1794 г., в качестве Новороссийского генерал-губернатора, он отдает приказания Суворову! 20-го августа 1795 г. граф Ростопчин писал Семену Воронцову:

«Граф Зубов здесь все. Нет другой воли, кроме его воли. Его власть обширнее, чем та, которой пользовался князь Потемкин. Он столь же небрежен и неспособен, как прежде, хотя императрица повторяет всем и каждому, что он величайший гений, когда-либо существовавший в России».

Только одна императрица держалась этого взгляда. Против него, разделяя мнение Ростопчина, стояли единодушно все современники. «Хороший гвардейский унтер-офицер», говорил о нем Суворов. Все каждый день убеждались, что он ничего не знает и не хочет знать. В делах, которые не касались его интересов, он повторял: «Делайте как прежде». В иностранных делах, в его шагах в высшей политике, он был похож на трехлетнего ребенка, играющего в шахматы. Он по-своему переделывал карту Европы, вычеркивая Австрию, отнимая у революционной Франции две трети ее территории, остальное же предоставляя вернувшимся Бурбонам.[46] Желая высадиться в Лондоне, после пребывания в Петербурге, граф д’Артура рисковал быть задержанным там за долги. Семен Воронцов, бывший тогда послом в Лондоне, спешил предупредить его, чтобы он не ездил, но получил ответ от графа д’Артура:

«Предвидя это, я говорил с графом Зубовым, и вот слово в слово, что он сказал мне: „Ваше Высочество может вполне успокоиться. Англия будет слишком счастлива принять вас; она сделает все, что пожелает императрица, и у нас там уполномоченный, который сумеет все разрешить и быть к вашим услугам“.

Несчастный уполномоченный чуть не задохся, а принц после тщетных попыток должен был обратиться вспять и поехать к берегам Германии.

В стране и в армии царила распущенность, отсутствие дисциплины, развитие роскоши и сибаритства среди офицеров; казна была пуста, а тюрьмы переполнены. Таковы были, по словам самых компетентных авторитетов, результаты администрации фаворита.

Приобретение польских провинций, снисходительно приписываемое Зубову императрицей, было следствием решенного ею с Потемкиным и Безбородко плана, только выполненного пережившими блестящий период царствования Коковскими, Кречетниковыми и самим Суворовым, вызванным из полуизгнания. Организация аннексированных стран также была делом работников первой очереди: Тутолминых, Репниных и Пáленов. Зубовы при этом являются только для того, чтоб наполнить свои карманы. Экспедиции в Персию – другое безумие. Устройство Одессы, предпринятое Рибасом, при содействии Зубова, осталось в их руках частной спекуляцией. Украшенный званием начальника артиллерии, фаворит не был в состоянии отличить полевого орудия от крепостного, и генерал Мелиссино принял на себя сформирование первых батальонов конной артиллерии, причем Екатерина эту честь приписывала своему возлюбленному.

«Добрый малый», говорил вновь Суворов о странном начальнике, данном ему капризом государыни. Если оно не ирония, то это определение совсем не верно. Разграбленная Польша не признавала этого качества ни в фаворите, ни в его пособниках: Альтести, Грибовском и Рибасе, которые под его эгидой обворовывали ее. В два года Грибовский бывал простым писарем в канцелярии Потемкина, приобрел возможность держать оркестр, толпу шутов, гарем и лучших лошадей в Петербурге. Потемкин имел временами великодушные побуждения, даже либеральные идеи. Фонвизин, один из редких свободомыслящих людей того времени, пользовался его покровительством, как Ломоносов милостями Орлова. Зубов же принимал живое участие в преследовании Радищева, Новикова и Княжнина. Он даже, как говорили, является инициатором этих преследований. Потемкин уничтожал виселицы в имениях, приобретенных им в Польше, Зубов же в своих поместьях спешил закрепостить мелких шляхтичей, привилегии которых уважались республикой.

Но Екатерина ничего этого и знать не хотела. «Никто еще в ваши годы», писала она фавориту, «не имел столько способностей и средств, чтобы быть полезным отечеству». Что касается Валериана, младшего брата Зубова, то она в том же письме объявляет его «героем, в полном смысле этого слова». Героем, потому что, бывши в Польше и всякими излишествами сделавшись там ненавистным, он потерял ногу в аванпостной стычке. За это он получил чин генерал-поручика, Андреевский крест и уплату своих долгов, простиравшихся до почтенной цифры – трехсот тысяч рублей. Навстречу возвращавшемуся в Петербург раненому государыня послала хирурга, английскую карету, сто лошадей на подставы и ящик с десятью тысячами дукатов на путевые издержки. При виде молодого человека она даже заметила, что он еще красивее своего брата. Сохранилась записочка ее руки, где она выражает удовольствие, что «понравилась ему накануне».[47]

Трудно было, конечно, Екатерине заметить всеобщие чувства порицания, поднявшиеся при виде новой фантазии ее всегда юного сердца и неиссякающей чувственности. Надо бы подслушать у дверей или заглянуть в тайну сердец, чтобы предугадать в эту минуту тот взрыв негодования и брани, с которым после смерти государыни будет встречено падение фаворита. А пока Екатерина могла слышать только отголоски другого концерта. В пленарном заседании Сената один из его членов превозносил высоту благодетельного гения, который занят присоединением к империи прекрасных, богатых провинций (польских провинций, присоединенных при втором разделе), в то время как его предшественник сумел приобрести только пустыни, обитаемые чумой. На одном собрании в Инженерном корпусе один оратор старался доказать преимущества нового Платона перед древним! Утро фаворита оставляло позади себя все воспоминания об одевании Помпадур или знаменитого декольте генерала Флёри. «Каждый день, – рассказывает Ланжерон, – с восьми часов утра, его передняя наполнялась министрами, царедворцами, генералами, иностранцами, просителями, искателями мест или милостей. Обыкновенно тщетно ждали часа четыре или пять и уходили, чтобы вернуться на другой день. Наконец, наступал желанный день: двери широко раскрывались, толпа бросалась в них и находила фаворита, которого причесывали сидящим перед зеркалом, опершись ногой на стул или на край стола. Посетители, поклонившись в ноги, осыпанные пудрой, становились в ряд перед ним, не смели ни шевельнуться, ни говорить. Фаворит никого не замечал. Он распечатывал письма и прослушивал их, показывая вид, будто занят делами. Никто не смел заговорить с ним. Если он обращался к кому-нибудь, тот, после пяти-шести поклонов, приближался к его туалету. Ответив, он возвращался на свое место на цыпочках. А с кем Зубов не заговаривал, не могли подойти к нему, так как он не давал частных аудиенций. Я могу удостоверить, что были люди, три года приходившие к нему таким образом, не удостоившись ни одного слова... В Царском Селе зеркало помещалось так, что в его отражении он видел посетителей, к которым сидел спиной.

Мертвàго, один из редких честных чиновников, выдвинувшийся впоследствии в короткое царствование Павла, войдя в наполненную народом переднюю фаворита, был изгнан из нее появлением обезьяны, которая имела обыкновение прогуливаться по головам присутствующих. «Я имел честь быть знакомым с этой обезьяной, – повествует далее Ланжерон, – она была ростом с кошку и необыкновенно ловка. Она постоянно летала по люстрам, карнизам, печкам и никогда не разбивала и не смещала ни мебели, ни украшения. Она очень любила пудру и помаду и имела большое пристрастие к греческому тупею. Когда она видела полюбившийся ей головной убор, она бросалась с люстры на голову его обладателя и пристраивалась там. Осчастливленный человек наклонялся и почтительно ждал, чтобы маленькое животное окончило свою трапезу или перешло на голову вновь прибывшего другого обладателя тупея. Я знаю людей, которые переменили и повысили свою прическу, в надежде привлечь на нее внимание фаворитки фаворита. Нашлось мало подражателей Мертвàго, не пожелавшего подвергнуться такой участи. Ростопчин в одном из своих писем упоминает об одном генерале, который за час до пробуждения Зубова приходил к нему, варил ему кофе по-турецки и сам подавал его в постель фавориту. Старик Мелиссино, получив Владимирскую ленту, явился к нему и поцеловал его руку. Державин [48] выражался при жизни Потемкина, что «божественный певец» не преклоняется перед «кумиром минуты», но это не помешало ему в 1794 г. 28 ноября, в день именин фаворита, написать оду, где он сравнивает последнего с Аристоном и Аристотелем, что, замечает он в прозаическом комментарии, одно и тоже. В тот же день молоденькие воспитанницы Смольного монастыря – воспитательного учреждения, более знатного, по словам Вольтера, чем Сен-Сирского, – преподнесли кумиру дня работу из рук, где вышитые по шелку красовались следующие стихи неизвестного поэта: