«...Приезжай, сударушка поранее, о друг мой. Утеха моя и сокровище бесценное, ты дар Божий для меня... Я тобою жив, доказательства моей несравненной привязанности будут к тебе непрерывны во всю мою жизнь. Матушка голубушка, дай мне веселиться зрением тебя, дай полюбоваться на красоту лица и души твоего... Целую от души ручки и ножки твои прекрасная, моя радость».

«Сударка моя. Я тебе истинно говорю, что тогда только существую, как вижу тебя, а мысля о тебе заочно, тем только покоен. Ты не думай, чтоб сему одна лишь красота твоя была побуждением или бы страсть моя к тебе возбуждалась обыкновенным пламенем. Нет, душа, она следствием прилежного испытания твоего сердца, и от такой силы и некоторой сродной наклонности, что симпатией называют. Рассматривая тебя, я нашел в тебе ангела, изображающего мою душу. Итак ты – я, ты нераздельна со мною. Я весел, когда ты весела, сыт, когда сыта ты.

Я везде следую за тобой, даже на тех качелях, на которых ты забавляешься, качаясь, только тогда больно мне, когда качаешься слишком высоко. Дурочка моя умненькая, ношу тебя в сердце своем».[43]

Получала ли когда-нибудь Екатерина от своего фаворита подобные оригинальные послания? Это неизвестно, но именно неопределенность в этом отношении придает приведенным отрывкам из переписки историческое и документальное значение для занимающего нас вопроса. Если победитель Тавриды никогда не писал так Екатерине, то, по крайней мере, должен был таки говорить с ней в те короткие часы, которых оказалось достаточно, чтоб привязать этих людей друг к другу навсегда, чтобы создать то обаяние, силу которого Екатерина испытывала до последнего дня.

Прасковья Потемкина надолго пережила своего возлюбленного и окончила жизнь в самой строгой набожности. Ей скоро пришлось убедиться в ненадежности наслаждений и радостей земной жизни, потому что уже в 1790 г. приют самого непостоянного из мужчин дал ей двух соперниц. Одна из них была мадам де Витт. Родившаяся в 1761 г. в Монданьи, деревне в окрестностях Константинополя, прекрасная фанариотка начала в пятнадцать лет свое поприще рабыней, купленной за несколько пиастров послом польского короля при Порте, Боскамом – французом, прижившимся на берегах Вислы. Отправившись вскоре после того в Варшаву, Боскам узнал, что уже не вернется на свой пост, и поручил одному из своих конюхов привезти Софию, вместе с прислугой и вещами, оставленными в Константинополе. Но по дороге конюх отказался везти пассажирку дальше: с ней не было никакого сладу, и он не мог довезти ее до места назначения. Боскам не стал настаивать и приказал оставить ее в Яссах. Из Ясс София добралась до Каменца, на польской территории, где в нее влюбился и женился на ней комендант крепости, полковник де Витт. Она появилась в Варшаве, где вскружила все головы, а в 1781 г. принцесса Нассау отвезла ее в Париж, где ее красота вызвала сенсацию. Сделавшись, после развода, по второму браку с графом Потоцким, женой самого богатого польского магната, она умерла в 1821 г. после того, как долго изумляла, пугала и скандализировала Европу всевозможными похождениями. Словацко-польский поэт, умерший в Париже в 1849 г. посвятил поэму последним годам ее жизни, почти извиняясь в предисловии, что касается такого скабрезного предмета.

В 1791 году «прекрасная фанариота» сопровождала в Петербург щедрого организатора празднеств, с которым познакомилась в Бендерах, где некоторое время развлекала его; но она не могла надолго привязать его к себе. Более серьезную соперницу нашла себе бедная Прасковья в красавице княгине Долгорукой. Князь Долгорукий сначала как будто намеревался отстаивать свое достояние; но борьба была неравная: богатырь, встретив со стороны мужа сопротивление в своих ухаживаниях за его женой, при всем обществе схватил его за аксельбанты и поднял в воздух, крича громовым голосом:

– Негодяй, я тебе дал эти аксельбанты, как другим: и никаких у тебя особых заслуг для этого не было. Все вы дрянь, и я могу делать, что хочу, с вами и со всем, что у вас есть.

Мы рассказали в другом месте [44] о закате блестящей карьеры, главные эпизоды которой передали; мы указали, как начался фавор и с какими соперниками Потемкину, в свою очередь, пришлось повстречаться.

Весной 1791 года, когда Петербург снова увидел победителя Измаила и Очакова, это был последний луч исчезающего светила. «По виду князя, фельдмаршала Потемкина, – писала в это время Екатерина принцу де Линь, – можно подумать, что победы и успехи украшают. Он вернулся из армии прекрасным, как день, веселым как птица, блестящим как светило, остроумнее, чем когда-либо; не грызет ногтей и дает пиры один блестящее другого». Одно из этих празднеств, на которое, вероятно, особенно намекает государыня, имело целью нанести удар начинающемуся влиянию Зубова, бывшего не ставленником распорядителя царских фантазий, но его врагом. Вся роскошь, привычная для князя, все волшебство, которым он умел окружать себя, были превзойдены в этот день. Не как государыня, а как богиня была встречена Екатерина в Таврическом дворце, ныне ветхом и пустынном. В то же время все было рассчитано, чтоб поразить воображение императрицы и открыть ей глаза на ту ошибку, которую она собиралась совершить. Великолепные ткани гобеленов развертывали перед ней наводящую на размышления историю Амана и Мардохея, а хоры стихами Державина, муза которого, принадлежавшая уже новому фавориту, на сей раз изменила ему, поясняли эти изображения.

Напрасное старание; на другой день Екатерина показала вид, будто приняла этот волшебный праздник за прощальный вечер. Она притворилась, что считает необходимым присутствие Потемкина на юге, где оно было совершенно ненужно. Он покорился и уехал, отправляясь навстречу смерти. Однако, по довольно распространенному мнению, он оставил в Петербурге не друга, забывавшего его наполовину, но супругу, изменившую своим обязанностям. Но предположение, что прежний фаворит в эту минуту сломил постоянное противодействие Екатерины и тайно повенчался с ней перед отъездом, встречает много противоречий. Из одного письма Безбородко к Семену Воронцову видно, что в это время князю приписывали желание жениться на Марии Нарышкиной, одной из женских знаменитостей царствования Екатерины, за которой Потемкин видимо ухаживал. Правда, что в этом видели также комедию, условленную с государыней, чтобы скрыть перед общественным мнением совершающееся событие. Заметим, что очень серьезное свидетельство относит это событие к гораздо более раннему времени. Мы читаем в одной депеше графа Сегюра от 21 декабря 1787 года:

«Двадцать дней не получалось известия от князя Потемкина, и это молчание справедливо гневит государыню. Генерал часто злоупотребляет терпением монархини и священными и ненарушимыми правами, утвердившими продолжительность его власти. Особое основание таких прав – великая тайна, известная только четырем человекам в России: случай открыл мне ее и, если мне удастся вполне увериться, я оповещу короля при первой возможности».

Мы не знаем, сделалась ли тайна более известной королю, чем нам.

5-го октября 1791 г. по дороге из Ясс в Николаев князь скончался. Уже больной, он пожелал покинуть молдавскую столицу, воздух которой, по его мнению, был ему смертелен; но едва он выехал, как почувствовала приступ удушья. Его вынесли из кареты, положили на траву, около канавы, и через несколько минут его не стало. Конечно, заговорили об отравлении. Обвиняли Зубова и даже подозревала саму Екатерину. Мнение графа Ланжерона кажется наиболее правдоподобным: «Князь Потемкин сам убил себя... Я видел, как во время лихорадки он поглощал полоток копченого гуся, три или четыре цыпленка, пил квас, клюквенный морс, мед и всякие вина».

По свидетельству Безбородко, Потемкин не принимал никаких лекарств; при лихорадке приказывал в самые холодные ночи открывать все окна в доме, заставлял лить себе на голову целые потоки одеколона и сам прыскал на себя холодную воду кропильницей, которую не выпускал из рук.