Sta fermo!

[3]

«Скажу сразу, твоя просьба невыполнима. Это все равно что просить прожить за тебя… Откуда взялась эта детскость, малодушие? Но не удивительно, вообще, ты, мне кажется, в последнее время хромаешь: странные компании, обидчивость, авантюры со временем, беспричинный страх, разнобой поступков… И эта просьба… Прости мне менторский тон, но уж это не лезет ни в какие ворота. К тому же я не верю, что ты не мог предугадать моей реакции. Ты, верно, решил меня…»

(Здесь мне пришлось прервать чтенье письма, чтобы показать горничной – девчушка с глазами «ах!», видимо, то ли дочь, то ли жена – в обоих случаях счастливчика хозяина отеля, веселого басурмана, – куда я запропастил бельевую корзину.)

Ничего, справится. И что так его вывело из себя? Совершенно невнятно. Тем более, он знает: мне этот дневник достался не за фунт изюма. Ничего, пусть наконец поломает голову о живом, не все ж гроссмейстеру судеб играть в шахматы с самим собою. Я уверен, он клюнет на это.

«<…> На прогулке (всего: еле доплелся до Донского, свернув, обошел вокруг твоего дома и вернулся – слишком сыро) внимательно обдумал твою просьбу. Мой мальчик, если я даже и решу пойти у тебя на поводу, то знай, что технически это невероятно сложно, и поэтому за мои ошибки пеняй себе самому, никаких жалоб на свет приниматься не будет. Вот самая главная трудность, о которой ты, я думаю, и без моих объяснений знаешь…»

«Так повелось, что событию, чтобы оно случилось, необходимы обстоятельства. Без них событие выглядит слишком непрошено. Можно даже сказать, что без них его вероятность отрицательна. Без своих обстоятельств событие – персонаж только словаря. Поэтому ты, воображение, сейчас выпрашивая у меня объяснений, вынуждаешь мое перо быть слишком подробным. Ну что ж, все равно: отвечать тебе же. Итак, обстоятельства, при которых повзрослевший герой после счастливого путешествия детства по волнам Черного моря оказывается в Стамбуле перед первым событием его проклюнувшейся жизни…»

«Взаперти среди эвкалиптов и апельсинового рая. В поисках Белого Города в пятидесяти милях отсюда. В ожидании посланников Sta fermo, увы, уже не способных к концу эпохи на удивленье – о короткая память счастья!

– Но что может быть лучше для граждан, чем спокойствие мертвых?

Так мне в одной из кофеен Измита сказал однажды толстый грек, помешивая ложечкой пряно-сладкий, аритмичный, столь же крепкий и горячий, как местные ночи, кофе. Он отпил.

– Не удивляйтесь, ведь я по долгу службы много путешествую во времени и знаю наверняка. Для меня, например, вот этот кофе – колониальный.

Вполне возможно, что я тогда просто ослышался. Но сейчас, когда я, ожидая решенье о твоем приезде из внятного своей неосуществимостью прошлого, поставил на карту право эпохи владеть мною как простейшей биографической жертвой, я думаю, что мой грек мог вполне оказаться прав».

Право видеть твой профиль стоит несколько монет. Но неизвестно, захочет ли Sta fermo оставаться без залога.

В Белом Городе сквозь паутину воспоминаний о Белом Городе несколько тысяч лет назад идет снег, оседая частично пылью созвездий в небесных ячейках, идет белый свет, укрывая, называя Город. И далеко, где-то в теплом углу моей памяти, в жарко натопленной комнате, кто-то открывает окно в подмосковный январь и, счастливо улыбаясь, ставит пластинку Сальватора Адамо.

Но посланникам свойственно приближаться.

А здесь дождь до стекла омывает кости, здесь редки благозвучья, здесь хлопают двери, зазывая призраков вовнутрь: число их равно количеству утр, проведенных перед зеркалом в ванной. Все засыпает и еще движется лишь по привычке. И сам уже чувствуешь, что незачем передвигаться, – почему-то всегда находится некто (с кем лицом к лицу столкнуться значит – очнуться), кто уже принес хлеб, отправил письмо, вернулся с прогулки, включил лампу… В то время пока ты лежал навзничь, растворяясь в воздухе спальни, на ощупь взглядом сличая ладонью лицо с разводами на штукатурке: прохудилась крыша твоей мансарды, и капель вымывает сталагмитовую кость лица, ускоряет растворенье, – но исчезновение лица из страдательного залога уже готово спасти положенье.

– Я прикладываю ладонь к губам, надеясь, что они помнят твои глаза…Тело сводит судорога умирающей памяти прикосновений.

Сирень и бабочки

Персидская сирень. Это только сейчас я узнал, что персидская. И совсем не махровая. Потому что махровой не чета. Цветок жиже, бледней, худосочней, и совсем нет в обойме пятипалых фантов. Сама кисть не отличается роскошью, так только – гибкая кисточка кларнетиста, а не плетеная гроздь длани Шопена. Тронешь – замотается, а не закачается: медлительно, увесисто, упругой прохладой наполняя горсть.

И запах. Махровая, да и обыкновенная, самая что ни на есть палисадная, – благоухают, хотя иногда и чересчур, до мигрени (особенно если везти ведерный натюрморт с дачи на машине, мучаясь цветочным духом в пробках после кольцевой).

«Персидская» же звалась в детстве «вонючкой».

В десятом классе персидская сирень однажды сочлась с Грибоедовым: с деревом, чьи голые ветки видел Вазир-мухтар из окна, глядя во двор русской миссии в то утро, перед смертью: с тем, чего он не увидит в июне – розоватую пену на раскаленной лазури и бабочек.

Деревья, росшие за домом, наполняя тенью окна, были достаточно мощными, чтобы устраивать на них индейские гнезда. Видели ли вы когда-нибудь сирень, в кроне которой можно было бы играть в войнушку?

Детство летело, и стволы облюбованных нами деревьев со временем отполировались, как школьные перила. Но дело даже не в сирени, а в бабочках. Я хочу вспомнить этих бабочек.

Они внезапно появлялись среди лета. Обычно в конце июня, непременно накануне полнолуния, каждая кисточка вдруг вспыхивала, трепетала, тлела и замирала лоскутными всполохами порхания. И тогда я брал из дому огромную, как тетрадный лист, лупу.

Надо сказать, что почему-то у меня всегда был образ идеальной сирени. Он не был чем-то выдающимся, но он был необходим, как внутренний вызов идее цвета, – и я воображал себе нечто лилово-кипенное, как грозовое облако сверху, если смотреть из солнца. Когда я наводил на сирень лупу, мне казалось, что, собирая стеклом лучи, я приближаюсь к идеальному зрению. И эта возвышенность неким образом позволяла мне охотиться на бабочек. Я подносил руку к веточке сирени, и линза, скрутив свет, выкатывала мне в глаза миры, составленные чешуйчатыми разводами бабочкиных крыльев.

Особенно мне нравились «парусники». Формой сложенных крыльев в самом деле напоминая стаксель, они были уникальны вовсе не узором, а ровным цветовым рельефом, который, открываясь во вздыбленных силой линзы полях, завораживал меня на бесконечные мгновения, словно был цветом благодати, наполнявшей темь материнской утробы.

Разглядывание затягивало с головой. В то время как прочие по наказу взрослых собирали бабочек в трехлитровые банки, кишевшие упругим под ладонью трепыханием, дымившиеся над горлышком стряхиваемой пыльцой, я занимался куда более гуманным уничтожением поколения гусениц, ежегодно грозящего сирени.

Удовлетворившись визионерским путешествием, я медленно, точным, как у бильярдиста, движением отводил руку и, сжав солнце фокусом на крылышке, навсегда запоминал, как темнела, коричневела, чернела – и вдруг подергивалась седой прядкой страница «Вазир-мухтара», как вспыхивало прозрачным лоскутом оранжевое пламя, как слова, вдруг налившись по буквам синеватым отливом, гасли непоправимо одно за другим – словно дни сотворения мира.

Близнец

Он становится на четвереньки. Ложится. Замирает. Он передразнивает ее: отбрасывает левую руку, прикладывает щеку к предплечью, просовывает кончик языка между зубов. Он крепко жмурится: не помнит.

Потом начинает реветь от злости. Катается по полу, бьется. Оцепененье. Раза три сосед возвращался с работы. Визг щенка добермана у лифта, коготками по створкам. Приходила хозяйка квартиры за санками для сына – прошла только на балкон из кухни, писала долго записку, что была, забрала.