– резонно возразила я. – Заглянули бы лучше в ирландский бар".
Нас повели по бесконечному лабиринту узких коридоров и лестниц к выходу на летное поле, но к самолету, стоявшему всего в двух шагах от нас, не пустили. По правилам аэропорта пассажиры могут передвигаться по полю только в автобусе. А его-то, родимого, и не было. "Да мы быстрее пешком дойдем", – уверяли мы стюардессу. "Нельзя", – твердила она и вела отчаянные переговоры по рации. В результате всех накладок самолет вылетел с опозданием на два часа. Париж встретил нас преподлейшей погодой и забастовкой грузчиков в аэропорту. Холодный дождь мигом вымочил мою прелестную весеннюю шляпку, украшенную искусственными цветами. Серый день мокрой тряпкой лег на ДУУ' В огромный грузовой лифт в аэропорту набилось множество народу. Рядом с молоденькой беременнНой женщиной из нашей группы встал какой-то парень в длинной вязаной "маминой" кофте с безумными, потерянными глазами. На следующей остановке женщина ойкнула и выскочила. Парень перебрался поближе к нам, его лихорадило, он часто дышал, потом затрясся и блаженно обмяк. Мы с сочувствием смотрели на беднягу. На улице нас догнала беременная и, делая круглые от ужаса глаза, спросила: "Знаете, что делал этот придурок в лифте?!" Эффектная пауза и выдох: "Онанировал". – "Так он, наверное, около нас и кончил", – сообразила Юля. "Может, это любовь", – философски заметила я.
Вечером мы нарядились в длинные черные декольтированные платья, делающие нас выше и стройнее. Обе, очаровательные наповал, похожие друг на друга, ясные, тонкие, юные, надменные, нырнули в волнующий холод весенней парижской ночи, сели в такси и покатили на Елисейские поля, к кабаре "Лидо", сверкающему искусственными созвездиями огней.
Наш столик был у самой сцены. Подали легкий, артистически приготовленный ужин и ледяное шампанское в серебряном ведерке. Мы потягивали нежно-колючую сладкую влагу из высоких, тонких, как мыльные пузыри, бокалов и, волнуясь, осматривались по сторонам. Всем вам Знакомы, наверное, эти неопределенные, головокРУЖительные чувства, когда вечером в одиночестве оказываешься в ресторане незнакомого города. Мы были едва ли не единственными молодыми женщинами в зале. Здесь Преобладали уже изрядно побитые молью дамы в Ь1Шиного цвета дорогих платьях, отлично скроенных и безукоризненно сшитых, с солидны спутниками, курящими сигары. Бриллианты на женских шеях брызгали огнем. Их сухощавые пальцы, обремененные кольцами, играли ножками бокалов. За соседним столиком сидели два светских хлыща, на мой взгляд, итальянского происхождения, и бросали на нас плотоядные взгляды.
Свет погас, и представление началось. Такое шоу может позволить себе только Париж! Ослепительная игра света, музыка, сладко и больно бьющая по сердцу, роскошь фантастических провоцирующих костюмов, сверкающих золотом и серебром, расточительные декорации. Ядреные девицы, все как одна красавицы с великолепными формами, демонстрировали залу свои налитые обнаженные груди и выпуклые бедра, мужчины с фигурами атлетов заставляли ускоренно биться сердца старых дам. Вся эта феерия буйно и щедро вторгалась в наши широко раскрытые глаза, чуткие уши, трепещущие ноздри. Подстегиваемые искорками шампанского, мы дрожали от какого-то беспредметного вызова, от исступленного восторга молодого тела, подчиняющегося ритму спектакля, у меня пересохло в горле и дивно звенело в голове. Это действительно настоящая Франция, Париж.
Когда я решила выйти в дамскую комнату. дорогу мне преградил один из итальянцев и почтительно спросил разрешения разделить наш* одиночество – отправиться после шоу в какой нибудь кабачок. Его хищная улыбка противоречила изысканности его речи. Я неопределенно кивнула, не говоря ни да ни нет, и вернулась поему столику. "Юля, нам предлагают "выпивку постелью". Что ты на это скажешь?"
– спросила я сестру. Она со своей робкой улыбкой пожала плечами и ответила вопросом на вопрос: "А ты как думаешь?" – "А я думаю послать их к черту! Впервые в жизни я не нуждаюсь в спонсорах, я богата и свободна и могу позволить себе роскошь сама оплачивать свои счета, не терзая мужские бумажники. Хочу быть одна".
28 апреля. Один из старинных русских писателей утверждал, что язва путешествий – это необходимость все видеть, то есть глупая обязанность, на которую добровольно и мученически обрека-ешься ложным понятием о чести. Вот уже четвертый день я добросовестно восхищаюсь наружностью немыслимых кружевных замков, дышащих парадным холодом мрамора, идеально круглыми прудами с дремотной водой, обросшими бархатом тины, зеленой геометрией парков, похожих на правильно решенную школьную задачку, изрытыми временем мраморными львами, у которых из пасти сочится тонкая серебряная нитка воды, с натужной внимательностью рассматриваю окоченевшие в жеманных позах статуи. Над нами светится мягкое парижское серое небо, и, несмотря на холод и дожди, в воздухе чувствуется смутное Дыхание неизбежной весны. Мы бродим по громадным залам, увешанным бесценными полотнами, любуемся потолками, блистающими золотой Вязью, драгоценной мебелью, отсвечивающей в
Лаковых полах, восхищаемся бесчисленными сокровищами духа, спрятанными в пыльных библиотеках, где мерцают тусклым золотом десятки тысяч корешков. В этих залах ухо еще улавливает прерванные временем разговоры, глаз еще различает свет и тень прошедшей жизни, а воображение рисует неоконченные драмы и комедии. Юдя млеет от всей этой почтительно культивируемой старины, золотой прелестной, мило-условной сказки, вокруг которой тщательно выпалывается трава забвения, замирает перед кроватью под истертым бархатным балдахином, на которой спали пять королев, трепещет, слушая историю пятнадцатилетней жены графа, которую муж, в неурочный час вернувшийся с охоты, застукал с юным пажом. Жену он заставил принять яд, а пажа заколол шпагой. Надо признать, у моей сестры есть вкус к старине и чутье к живописи, то, что у меня отсутствует напрочь.
Зато вечер – моя стихия. Мы ужинаем в дорогих ресторанах, в этих оазисах учтивости и хорошего тона, где вышколенные официанты вытанцовывают вокруг нас, – в отеле "Де Карильон ", в "Ритце", на теплоходе, плывущем по Сене, в баре Эйфелевой башни. Вчера ужинали у "Фуке", где Юля впервые попробовала настоящих французских улиток и сказала с тоской: "Зачем я это сделала? Теперь я все время буду мечтать о них". – "Но, дорогая, еще одна мечта – разве это так уж плохо?" Я просто наслаждалась – ДЛЯ меня нет большего удовольствия, чем пробовать что-нибудь новенькое самой или, как в случае "¦ улитками, наблюдать, как это делают другие.
Сегодня мы были в мечте моего детства – ресторане "Максим", где обожествляют церемонию еды. Это золотой век роскоши. Осанисты* метрдотель проводил нас к столу, покрытому скатертью, словно тонким слоем свежевыпавшего снега. Ресторан во вкусе новых русских – много золота, блеска, свечей, красно-черные тола, и все в розах, даже туалетные комнаты. Мы пили дивное, холодное старое шабли, похожее в трепетном сиянии свечей на расплавленное золото. Это вино даже не надо глотать, оно словно испаряется во рту. Ели закуски для миллионеров и тающий во рту лобстер. Метрдотель, настоящий ревнитель церемоний, ходил кругами вокруг нашего стола и постоянно осведомлялся, нравится ли нам то или иное блюдо. Повсюду, как и везде в дорогих местах, одни трухлявые старые грибы, ни одного свежего лица. "Господи, опять эти женщины, от которых несет прелью, – заметила я с безжалостностью молодости. – А ты видела их руки? Кожа обвисла и напоминает перчатку слишком большого размера". Юля смеялась мягким, воркующим, подогретым вином смехом. Журчала вода сердечных излияний, и мы впервые с такой силой ощутили свое родство, свою сестринскую близость. "Мы с тобой одной крови – ты и я", – так говорил МаУгли. Мы погрузились в свои детские воспоминания, не замечая никого вокруг, а нас рассматривали, нам удивлялись. В минуты волнения Юля сокращала и гасила свои огромные яркие глаза. И я вспомнила, как в детстве она, желая выразить презрение и мстительный гнев, суживала Черные зрачки, и в глубине их вспыхивал, словно Драгоценный камень, угрожающий огонек. Глаза пантеры перед прыжком. Никто не выдерживал е взгляда. Папа обычно в ярости начинал кричать: "Ну чего ты щуришься!" – и замахивался на Юлю тапочкой. Когда я выросла, то часто применяла с мужчинами этот Юлин прием -. медленное, холодное погасание глаз, верхнее веко неподвижно, приподнимается только нижнее создавая иллюзию кошачьих глаз.
