– Новости о смерти тиранов. И новости похуже. Сестрица-малиновка сказала мне, что папа Николай умер в Рим-граде, собственные слуги удавили его подушкой. Он расплатился не за то, что посылал воинов против нас, а за то, что потерпел поражение.

Вальгрим кивнул, довольная улыбка шевельнула его бороду.

– А брат-крапивник сказал, что в земле франков убит король Карл Лысый. Один из его графов припомнил, как предшественники его величества брили голову длинноволосым королям, показывая, что они больше не короли, и добавил: Бог наградил Карла лысиной, намекая, что он не должен был стать монархом. Когда Карл велел схватить наглеца, другие графы восстали и убили его самого.

Вальгрим снова улыбнулся.

– А ворона? – спросил он.

– Ее новость похуже. Ворона сказала, что один тиран все еще жив, хотя сегодня едва не погиб. Это Сигурд Рагнарссон.

– Может, он и тиран, – возразил Вальгрим, – но при этом он любимец Одина. Если бы Путь заполучил его на свою сторону, он бы приобрел великого воина.

– Допускаю, что ты прав, – проворчал Виглейк, – но его подружка-ворона считает нас его врагами, убийцами его брата. Она грозила мне, грозила всем нам местью Сигурда. Однако я знаю, что ворона не сказала всей правды.

– Что же она утаила?

Виглейк медленно покачал головой:

– Это скрыто от меня. И я не думаю, Вальгрим, что победу в Судный день нам принесут такие, как Сигурд Рагнарссон, с их жестокостью и жертвоприношениями. Нужен не только великий ратоборец, чтобы победить Локи и отродье Фенрира. И не кровь возвратит Бальдра к жизни. Не кровь, а слезы.

Несмотря на весеннюю прохладу, лицо Вальгрима вспыхнуло – была задета честь, к тому же упомянуты недобрые имена и дела. Но он сдержал гнев и лишь спросил:

– А в конце, когда ты вглядывался в даль?

– Там кружили два орла. Первый вился над вторым, но потом второй набрал высоту. Я не видел, кто в конце концов победил.

Дьякон Эркенберт сидел в поле, на самом солнцепеке, у высокого стола, разложив перед собой перья и пергаменты. Близился к завершению тяжкий труд, занявший почти весь день. Тяжкий, но благодарный. Эркенберт наслаждался чувством собственной значимости. Он с почтением, едва ли не с благоговением перебирал листы из толстой стопки, исписанные именами. За каждым именем – просьба о принятии в новый орден, основанный архиепископом Запада: орден Копья, или, на здешнем языке, Lanzenorden.

За время долгого путешествия на север, из Кёльна в Гамбург, Эркенберт понял, что существуют особые обстоятельства, благоприятствующие созданию ордена монахов-воинов именно здесь, в Германии. В его родной Нортумбрии, как и во всей пронизанной родственными связями Англии, таны, которые составляли костяк любой армии, годились только для одного – удобно устроиться на землях, пожалованных им королем. А затем горы своротить, лишь бы не только удержать эти земли за собой, как бы ни стали таны стары, толсты и непригодны к воинской службе, но и удостовериться, что поместья честь честью перейдут к их детям. Иногда они посылали сыновей служить вместо себя, иногда стремились попасть в фавор к королю или духовенству, поддерживая законы и любую хартию, которой требовалось присягнуть тем или иным образом. И хотя они делали все это и даже посылали своих дочерей для похотливых услад к некоторым магнатам, в Англии вряд ли можно было найти клочок земли, на который не претендовал бы сын какого-нибудь аристократа или сына аристократа и в конце концов не оказывался бы обманут в своих ожиданиях.

Не так в Германии. Сословию воинов здесь не разрешалось оседать на земле и устраиваться с удобствами. Им полагалось нести службу. В противном случае замену находили немедленно. Воину средних лет следовало самому позаботиться о том времени, когда ослабеет держащая меч рука, – ведь князь не считал себя ничем обязанным перед своими людьми. Что касается сыновей воинов, многие из них не имели никаких надежд на будущее. И не зря, холодно подумал Эркенберт, при всех своих заботах о чистоте крови они больше подобны смердам или керлам, чем благородным, ведь у них можно отобрать собственность в любой момент. Такие люди, благодаря их воинственности, толпами будут рваться в орден, который даст им, словно черным монахам, кров и товарищескую поддержку до самой смерти.

И все же Эркенберт и его товарищи не имели бы такого успеха при наборе рекрутов, если бы не красноречие архиепископа Римберта. Десятки раз на пути из Кёльна в Гамбург дьякон слышал, как тот скликает толпы в каждом городе, где они останавливались, и внимал его проповедям.

Архиепископ всегда цитировал евангелиста Матфея: «Я посылаю вас, как овец среди волков».

Он напоминал слушателям, что Христос запретил апостолу Петру сопротивляться воинам, которые пришли за Ним в Гефсиманский сад, и требовал от своих учеников подставлять другую щеку, и если кто-то принудит их пройти с ним одно поприще, то пройти два.

Он развивал эту тему, пока на лицах воинственных слушателей не появлялись признаки сомнения и неодобрения.

И тогда архиепископ заявлял, что сказанное Христом – истина несомненная. Но что будет, если человек заставит тебя нести его ношу одну милю и ты добровольно пронесешь ее две мили, а потом он вместо благодарности обругает тебя и прикажет нести еще две мили, еще десять, еще двадцать? Что, если ты подставишь другую щеку, а враг ударит по ней снова, и снова, и снова – своим хлыстом, как пса? Толпа начинала гневно колыхаться и роптать, а Римберт кротко спрашивал слушателей о причине их гнева. Разве то, о чем он рассказывает, не в сотни раз меньше унижений и обид, которые они терпят от северных язычников? И тогда Римберт говорил о том, чему был свидетелем за долгие годы своего апостольского служения на Севере: изнасилованные дочери и жены, мужчины, угнанные в рабство до самой смерти, христиане на коленях в снегу, оплакивающие свою судьбу – стать жертвами на алтарях языческих богов в Оденсе, или Каупанге, или, хуже всего, в шведской Уппсале. Когда мог, Римберт называл по имени мужчин и женщин именно из этого города или из этих мест – запас душераздирающих историй он имел неисчерпаемый, и кто бы его не имел, подумал Эркенберт, после тридцати лет несения безнадежной и бессмысленной миссии обращения язычников.

И когда гнев толпы достигал высшей точки, когда служивые в ней свирепели, потрясали кулаками и кидали оземь свои кожаные шапки, Римберт изрекал то самое: «Я посылаю вас, как овец среди волков». «Да, – говорил он, – шедшие со мной добрые священники, из которых и десятой части не вернулось домой, были агнцами – и агнцами они останутся. Но с этих пор, – тут в его голосе звенела сталь, – посылая овец своих, я прослежу, чтобы рядом с каждой овцой шли… нет, не другие овцы и даже не волки. Огромный пес, гигантский мастиф немецкой породы, в крепком шипастом ошейнике, и следом еще двадцать таких же. Вот тогда посмотрим, как северные волки отнесутся к проповеди агнца! Может быть, тогда они расслышат его блеянье».

И Римберт шутил и играл словами, иногда даже подражал бараньему голосу, смешил слушателей, позволяя им освободиться от напряжения и ярости. А потом спокойно и неторопливо излагал свой замысел. Посылать миссию за миссией на Север, к самым дружественно настроенным языческим королям и князьям. Во главе каждой миссии – образованный и благочестивый священник, как это и было всегда, но вот новое: духовное лицо сопровождает сильный отряд телохранителей, людей благородного происхождения и рыцарского звания, без жен и детей или прочих привязанностей, воинов, хорошо владеющих мечом, копьем и булавой, умеющих править боевым конем одними шенкелями, держа в руках щит и пику, – бойцов, с которыми даже северные пираты предпочитают не связываться.

А потом, завоевав полное внимание слушателей, Римберт рассказывал о Святом Копье: когда оно вернется в империю, вместе с ним прибудет и дух Карла Великого и снова поведет христиан к победе над врагами. А сейчас помощники архиепископа готовы выслушать всех желающих вступить в орден Копья и отобрать достойных.