Жилой многоквартирный дом по адресу Адальбертштрассе, 68, был одним из немногих в фешенебельном районе Швабинг, не захваченных шумной и разрастающейся профессиональной мюнхенской элитой. Вклинившись между двумя еще хранившими довоенное очарование зданиями из красного кирпича, он казался на их фоне уродливым сводным братом. Фасад с потрескавшейся штукатуркой, неказистая, лишенная какой-либо элегантности форма. И как результат – населяла дом номер 68 разношерстная и сомнительная компания из студентов, художников, анархистов и нераскаявшихся панк-рокеров, подчинявшаяся авторитарной домоправительнице фрау Ратцингер, которая, как поговаривали, жила в прежнем, старом доме номер 68, когда его сровняла с землей сброшенная союзниками авиационная бомба.

Местные активисты высмеивали здание, называя его бельмом на глазу, защитники же указывали на то, что номер 68 являет собой прекрасный пример того самого богемного высокомерия, которое некогда превращало Швабинг в германский Монмартр – район Гессе, Манна и Ленина. И Адольфа Гитлера, мог бы добавить живший на втором этаже профессор, но только мало кому из обитателей старого квартала пришлось бы по вкусу напоминание о том, что на тихих и спокойных, обсаженных деревьями улочках находил некогда вдохновение молодой австрийский изгнанник.

Для студентов и коллег жилец со второго этажа был профессором Штерном, для друзей и соседей – просто Бенджамином. Нечастые визитеры с родины называли его Биньямином. А вот в безымянном административном комплексе из камня и стекла, располагавшемся в северной части Тель-Авива, где все еще – несмотря на неоднократные просьбы уничтожить – хранилось досье с описанием его юношеских подвигов, ему было навек суждено остаться под именем Бени, самого младшего из отбившихся от рук сыновей Ари Шамрона.

Официально Бенджамин Штерн по-прежнему состоял в штате Еврейского университета в Иерусалиме, хотя на протяжении последних четырех лет работал приглашенным профессором европейских исследований в престижном мюнхенском университете Людвига-Максимилиана. Временная работа стала вроде бы постоянной, и это вполне устраивало профессора Штерна. По странной иронии судьбы в наши дни еврею приятнее жить в Германии, чем в Иерусалиме или Тель-Авиве.

Тот факт, что его мать испытала ужасы рижского гетто, определенным образом выделял профессора Штерна из общего числа обитателей дома номер 68. Он был для них диковиной. Он был их совестью. На него нападали с обвинениями по поводу судьбы палестинцев. Ему тихонько задавали вопросы, которые не решались задать родителям. Штерн был наставником, доверенным лицом и источником мудрости. К нему приходили за советом, сталкиваясь с трудностями при написании научных работ. Ему изливали душу несчастные влюбленные. Соседи разоряли его холодильник, когда бывали голодны, и опустошали кошелек, когда садились на финансовую мель. А самое главное: Штерн выступал от их имени во всех спорах и переговорах с ужасной фрау Ратцингер.

Профессор Штерн был единственным жильцом дома номер 68, который не боялся ее. Похоже, между ними существовали некие особые отношения. Вроде родственных. «Стокгольмский синдром, – безапелляционно провозгласил Алекс, юноша, изучавший психологию и живший на верхнем этаже. – Пленник и страж. Хозяин и слуга». Но дело было не только в этом. Профессор и старуха словно говорили на одном языке.

Годом раньше, когда его книга о Ванзейской конференции стала международным бестселлером, профессор начал подумывать о переезде в более современное здание с усовершенствованной системой безопасности и, может быть, видом на Английский сад. Разве плохо жить в доме, обитатели которого не воспринимают твою квартиру как дополнение к своей?

Планы профессора посеяли панику в нестройных рядах жильцов дома номер 68. Однажды вечером они явились к нему всей толпой и попросили остаться. Естественно, были принесены торжественные обещания. Они не будут больше красть продукты из его холодильника. Не будут клянчить деньги в случаях, когда нет никакой надежды вернуть долг. Станут уважать его потребность в тишине и покое. Будут обращаться за советами и помощью только при крайней необходимости.

Профессор уступил, а уже через месяц его квартира снова превратилась в общую комнату дома номер 68 по Адальбертштрассе. В душе профессор был рад, что все вернулось на свои места. Буйные и мятежные дети этого дома были единственной семьей Бенджамина Штерна.

Донесшийся с улицы шум отвлек профессора от размышлений. Он выглянул в окно, успев заметить хвост исчезающего за кроной каштана трамвая. Профессор посмотрел на часы. Половина двенадцатого. Он работал с пяти утра. Бенджамин Штерн снял очки и долго тер уставшие глаза. Писательское ремесло – дело нелегкое. Как там сказал Оруэлл? «Ужасная, изнуряющая борьба, похожая на долгий приступ болезни». Иногда казалось, что книга его доконает.

Автоответчик настойчиво мигал красным глазом. Обычно профессор отключал звонок, чтобы не отвлекаться. Неуверенно, как человек столкнувшийся с бомбой и не знающий, какой проводок перерезать, он протянул руку и нажал кнопку. Крохотный динамик изрыгнул порцию «тяжелого металла» и нечто, напоминающее боевой клич.

Штерн стер сообщение. Он давно привык к подобным вещам. За неделю поступало в среднем два сообщения, иногда больше – в зависимости от того, появлялся ли он на экране телевизора или принимал участие в какого-либо рода публичных дебатах. Он даже различал голоса звонивших и давал каждому безобидную кличку, чтобы они не так действовали на нервы. Тот, чью угрозу Штерн только что выслушал, напоминал о себе по меньшей мере дважды в месяц. Профессор окрестил его Вулфи, Волчонок. Иногда он сообщал о таких звонках в полицию, но в большинстве случаев просто не обращал внимания. Предпринять что-либо серьезное они все равно не могли.

Штерн спрятал рукопись и заметки в сейф, расположенный в полу под столом, надел туфли и шерстяной жакет и забрал из кухни два мешка с мусором. Лифта в старом доме не было, поэтому ему пришлось спуститься по двум лестничным пролетам. Едва он вошел в фойе на первом этаже, как в нос ударил едкий химический запах. Здесь обосновался небольшой, но пользующийся популярностью косметический салон, вызывавший у профессора тихое отвращение. Когда клиентов набиралось особенно много, противный запах жидкости для снятия лака проникал через вентиляционную систему в его квартиру. Кроме того, присутствие этого заведения уменьшало степень безопасности жильцов, что тоже не могло нравиться Бенджамину Штерну. Из-за того, что салон не имел отдельного входа, в фойе постоянно находились посторонние, чаше всего местные красотки, приходившие делать маникюр, педикюр или массаж лица.

Он повернул направо, к двери, за которой открывался небольшой дворик, и, остановившись на пороге, огляделся – нет ли поблизости кошек. Прошлой ночью профессора разбудили отчаянные вопли этих созданий, схватившихся, вероятно, из-за какого-то лакомого куска. Сейчас кошек не было, только две скучающие девицы из салона в безупречно белых туниках курили, прислонившись к стене. Профессор пересек дворик и бросил мешки в контейнер.