Что до «Аиста», то распивочная предназначалась уже для лиц, окончательно мудрых и фактически просветленных. Правильная точка-распивочная, хорошее место для проведения там примерно второй части послеслужебной пятницы. Просветленность же следовала из того, что факт наличия отдельной сущности хоть в ком-то из посетителей, был бы решительно нелеп. Так что получать там удовольствие могли лишь мудрые люди. А чем — это вопрос — любят заниматься разнополые компании российских служащих в таких местах? Ответ — они любят там коллективно разгадывать кроссворды, разложив их на мокрых столах, спрашивая трудные слова у соседних столиков.
А тут бы и О. со своими зайчиками в его детской, на пять минут вернувшейся душе… Нет, он сделал все правильно: заниматься этим следовало в безымянной чебуречной, а не в «Аисте».
* * *
Но как много сущностей его покинули. Те же зайчики. Или, скажем, такое, что ему лет шесть, а за окном июнь, солнце, шумит там что-то, перекликаются соседи. И таких сущностей уже очень много погибло: так, что даже не вспомнить по словам. Как во двор в июне солнце падало в детстве? От чего он обычно просыпался по утрам? Что ему тогда снилось?
* * *
Примерно 24 января, в четверг. у него возникло дело, он решил купить себе гирю. Не перевозить же ее с квартиры на Балаклавском. Да, там у него тоже была квартира, но, во-первых, это далеко, а во-вторых — гиря стояла на балконе и явно примерзла, пусть даже теперь и оттепель. И тащить ее оттуда в лом, с двумя пересадками на метро, не говоря уж о том, что и до метро доехать на автобусе надо, и еще чуть ли с не полкилометра до автобусной остановки — неудобно дом стоял, хотя в его окрестностях росли даже сосны. А гиря была нужна, потому что тело обмякало. Гирю, наверное, можно было купить в «Спортмастере» на Садовом, возле Смоленской. Килограмм на 16 или даже на 24.
День был скользкий, оттепель. Выходя из дома, он решил, что в середине дня выберется на Смоленскую, зайдет в лавку и, если она там отыщется, то он вполне успеет завезти прибор домой: три остановки, полчаса туда — обратно, приспичило ему.
Кома выдавливает мозг, — отчужденно рассуждал О., идя по двору, в котором уже начали проступать проплешины земли, а охранники каток уже не чистили — там теперь была одна большая лужа; теперь для физического упражнения охранник скалывал железной палкой с приваренным к ней топором лед. Кома, она как бы предоставляла мозг ощутить — тот ощущался примерно столь же сырым, как нынешний воздух и эти осевшие сугробы. В голове даже почти булькало — это уж вряд ли, но, право же, О. чуть ли не ощущал, что всего его сегодняшние мысли возникают именно в голове, из этой сырости. Как черви, все ворочались и извивались, а другие — что ли упругие черви — быстро проскальзывали куда-то в глубину, наверное, в центр мозга, где имелась несомненная впадина страшной глубины, а то бы куда они девались? Наверное, там и лежит подсознание.
Еще были мысли, похожие на мокриц, какие-то постоянные, жили они не суетясь, постоянные, но не очень важные. Ничего другого он не ощутил, так что сегодня у него были мысли только этих трех типов. Он подумал и о том, как выглядит сама эта мысль, которую он сейчас развивал, и она показалась ему крупноячеистой сеткой, стоящей в одном из углов этой сырости. То есть была уже четвертым типом. К сожалению, достоверность этих ощущений было невозможно проверить. Мало того, ему показалось, что внутри мозга пахло примерно как в рыбном отделе гастронома. Это уж точно было домыслом, тем более, что внутричерепная смазка показалась ему схожей с женской, что было уже просто антинаучно. Видимо, он еще не проснулся.
Днем, разумеется, на «Смоленскую» заехать не получилось, поехал вечером, не зная до которого часа лавка работает. Разумеется, в десять вечера, когда он там оказался, она уже не работала.
В окрестностях «Смоленской» обыкновенно болтаются бомжи, а также панки-шпана, выпрашивающая у всех подряд деньги, находясь в смутном состоянии юного и, как правило, провинциального рассудка. Это из-за близости к Арбату: у них там вечный променад, а к позднему вечеру они идут в подземный переход возле кинотеатра «Художественный», где у них самодельные концерты.
Неизвестно зачем он зашел во двор «Смоленской-Покровской», ему-то нужна была другая «Смоленская», на другой стороне Садового кольца, в желтом доме с башенкой, проекта академика Жолтовского (где, говорят, вход сразу в две системы метро: на его Филевскую линию и в секретное Метро-2; причем из-за лифтов на станцию Метро-2, которые де есть в этом доме, и пошли слухи о станциях Метро-2 чуть ли не под каждым номенклатурным домом).
Он просто так зашел в этот двор, давно там не был, восстановить память, да там еще и музыка всегда играет как-то особенно громко и ущербно. Но обнаружилась знакомая. Они когда-то вместе работали, однажды оказавшись в недолговечной связи (началась на ее дне рождения, как обычно — остался, она жила аж в Соловьином проезде, оттуда ночью не выбраться. Не он один остался, все как-то разложились по диванам-коврикам, а они как-то изловчились, но кто начал и что у них получилось — не вспомнить, слишком пьяные были. Но факт запомнили и несколько раз его повторили, без особых просветлений, но и не без удовольствия. Она была полноватой и весьма мягкой, что было ему непривычно, он по жизни предпочитал альянсы с иной конституцией. Отчего близость прекратилась — тоже не вспомнить, у нее еще кто-то был, а ему что ли ездить к ней было неудобно. Да нет, конечно, не поэтому, у него с ней все время было какое-то напряжение, не так, что он ее планов в отношении себя не понимал, а вот непонятно было — всерьез это как-то или так, по-дружески).
Теперь она и какие-то люди пили пиво из бутылок и банок. Похоже, сослуживцы, у которых не получалось расстаться — они явно пытались разойтись с какой-то корпоративной гулянки и не могли друг от друга оторваться, хотя у них была впереди еще пятница, завтра.
Она, с тех пор несколько похудевшая, его заметила, проявила даже восторг с объятиями и целованием (воротник мягкий, лисий), они чуть-чуть невпопад поболтали — ее компания тоже, наконец, принялась расставаться, он поехал ее провожать, кажется, впервые за долгое время у него образовалось, пусть на вечер, расширение личной жизни. Ну и не на вечер, было бы желание: она дала ему новый телефон, намекнула приезжать. Он ничего конкретно не ответил, но телефон спрятал не из вежливости, а чтобы не потерять. Конечно, в ее годы логичнее держать теплыми прежние связи, чем искать новые.
Проводил ее, расставшись на «Бауманской» (она, значит, перебралась из Ясенево в центр: как-то показалось ему странно — известное ему тело сменило место обитания, этот факт почему-то был важным, не только в связи с наглядным жизненным успехом). Обратно поехал не сразу, тут было рядом — до «Арбатской» и на «Александровский сад» — но походил по залу «Бауманской», разглядывая статуи летчиков, партизан и других героев, а также тружеников тыла. Они были не в позах, как на «Площади революции», а почти вытянувшись во фрунт, чуть отставив задние ноги. Как шахматные фигуры, или как надгробья, строго в человеческий рост. Странное дело, возле этих статуй был, несмотря на позднее время, кое-какой народ, и вот эти люди отчего-то выбирали себе статуи, которые на них похожи. Ну, так показалось.
Никакой психологии, конечно, нет — сообразил он, разглядывая очередную косолапую тетку с автоматом из непонятного (бронза — медь — какой-то сплав?) металла. Психология, это такая общая договоренность, как дамы в конторах сбиваются в стаю, чтобы отправиться в столовую. Эта договоренность и делает им реальность. В том числе указывая психологически важные пункты. Об этом пишут в газетах в рубриках «В редакцию пишут» и «Спросили — отвечаем». Но вот как они понимают, от чего именно им будет хорошо?
Что-то в нем опять треснуло и он опять почувствовал себя юным мальчиком, — разглядывая эти небольшие чучела, патриотический смысл которых был ему отчетливо ясен, но уже вряд ли был понятен в былом размахе, например, Ррребенку. Видимо, эти чучела, вместе с эманируемыми ими историями про войну, пионеров и проч. возвращали его в маленький возраст. Мальчик как мальчик, чего уж, но снова мальчиком становиться, это уж как-то лишнее.