Роман.

М.: ОГИ, 2005. — Серия «ОГИ проза».

ISBN 5-94282-258-1

176 с.

Светофор переключили, и он — one, некто О. - встал посередине улицы, а небо было матовым, мутным от холода. Солнце сквозь эту прозрачную мглу висело строго над сплошной линией: в это время оно висит со стороны метро «Октябрьская». Улица была Большой Якиманкой, О. переходил в сторону Полянки, была последняя треть декабря 2001 года.

Он обнаружил, что машины перед ним стоят: светофор тут был какой-то трехфазный и теперь пропускал поток с Б. Каменного моста на Полянку, так что встречная полоса еще стояла. Он сделал шаг вперед, но снова замер — машины уже двинулись. Сзади, от светло-желтого дома пахло еловым, елочным дымом. (Ресторан «Вильям Басс», назван в честь старинного пивовара Басса. Тонированные стекла, солидная вывеска, услужливые официанты. Гости «Вильяма Басса» предпочитают строгие костюмы, белые рубашки и шеи в галстуках. Черный ирландский Guinness — всегда (0,25 л — 100 руб., по ценам 2001 года, 1$ был тогда примерно 30 руб.). Изысканный выбор: запеченные в белом вине гребешки со сливками, грибами и шпинатом (265 руб.). Фирменный бифштекс за 400 руб. — более солидная программа). Сам дом двухэтажный, блекло-желтого цвета, крупные темные окна. Пришлось снова застыть и вернуться в ту же кому, которая и не дала ему сообразить, что машины еще стоят.

Да, в самом деле, тут, значит, имелась некая кома, которая его зацепила, затормозив. Причем если о ней подумать, — что он и делал — то выходило, что она была вовсе не внутри него, но вовне. Как если бы некто вошел с О. в отношения, контакт, уже воздействовав на его чувства, обогатив их оцепенением.

То есть, нечто оно, неизвестно что или кто, но внятное. Светофор наконец передернулся, О. перешел Якиманку и по Полянке потопал в сторону метро. Снег блестел, чугунный коммунист Димитров стоял, в травмпункте детской больницы хотели работницу на кухню, с кухни надежно пахло гороховым супом. А оно, нечто, свое присутствие сохраняло. Было большим и спокойным.

Может быть, оно являлось тучей, из которой должен вскоре пойти снег, пока еще не подъехавшей к месту действия, или же было просто само по себе, непонятно чем. Оказалось неподалеку, ну и давай оказывать влияние. А почему он назвал это комой, и сам не понял, но уж раз назвал так, значит, кома.

Москва хорошо похрустывала в этой своей части, в Замоскворечье она всегда красиво хрустит зимой, содержа в воздухе светящуюся пыль. Кома ему не мешала и не нагоняла страхов, но придерживала теперь его чувства, так что О. ощущал себя не так чтобы уж совсем счастливым, но без особенных проблем. Как если бы губы слегка смазали воском. Все каналы, по которым проблемы обыкновенно пробивались, теперь то ли фильтровались, например, внезапно окрепшим иммунитетом, то ли контролировались извне, как если бы их стирали с него тряпкой. Причем все время стирали — чуть пылинка упадет, уже ее смахнули. И так уже минут пять. Поначалу он все же предположил, что это иммунитет усилился от солнечной погоды и мороза, но возле метро уже утвердился во мнении, что это благодеяние извне.

При всем при том чувства его хоть и сгладились, но ощущения не угасли. По крайней мере, они были вполне в состоянии ощупывать собой это привязавшееся нечто, находя в нем даже какие-то косвенные признаки существа, желающего взаимодействовать, общаться. Конечно, пока было совершенно непонятно, каким образом это устроить, надо же, по крайней мере, чтобы этого-кого-то-некто в следующий раз можно было хотя бы узнать. Возможно, если оказаться на верхних этажах ГЗ МГУ и выглянуть теперь в окно, то удалось бы разглядеть чуть мутный сгусток: вот эту самую кому, чуть сумеречную: либо округлую, либо как паутина или со щупальцами. Мороз за двадцать, солнечно, если сверху на Москву поглядеть, то сейчас повсюду будут белый цвет, дымы и солнце. Удалось бы различить и это затемнение.

Место, где он все это ощутил, было такое: налево уходила дорога на Каменные мосты (М. и Б.). Туда сначала немного дороги, потом первая река, затем остров с «Домом на набережной» слева и «Красным Октябрем» за ним, а справа — скучной местностью, как бы затянувшимся до следующего моста сквером, Болотной площадью, которую теперь украшали бронзовые дети (двое) в окружении пороков (что ли, дюжина). Дети были золотенькими, пороки же — зеленоватыми, их всех охраняла милиция, потому что художественные объекты г-на Шемякина часто подвергались вандализму. По случаю морозов милиция сегодня, скорее всего, там отсутствовала, что было бы разумно, поскольку при таких температурах любой злоумышленник примерзнет, припаяется к бронзе.

С угла «Дома на набережной» стоял кинотеатр «Ударник», далее к мосту следовали разные магазины, гастроном «Седьмой континент», например, ну а внутренности Дома были местом антропологической трагедии представителей власти семидесятилетней давности. В те годы их поголовно выводили по ночам во двор, сажали в черные машины и увозили, впоследствии с большой вероятностью уничтожая. Гуманитарные исследователи рассказывали о том, что если ночью в «Доме на набережной» светились окна, то это означало, что там до самого утра шли обыски, а обыскиваемые по мере сил стрелялись, выбрасывались из окон, вешались, травились газом и снотворным. В частности, в 1938 году почти 300 квартир были опечатаны, квартиросъемщики находились на Лубянке. Разумеется, затем туда заселились следующие.

Конечно, если вывести некое среднее из жизни жильцов данного строения за все время его существования, то, невзирая на путаницу с их казнями и возвышениями, итог выйдет явно выше среднего по государству. Во всяком случае, сохранившиеся в Доме потомки лиц расстрельных времен теперь сетовали на то, что оказались какими-то заброшенными. Наверное, им это было тем более обидно, что их окна по-прежнему выходили на Кремль.

Кроме того, с этой точки, возле въезда на Б. Каменный мост, Кремль стоял в своем самом официальном ракурсе, именно этот ракурс когда-то украшал зеленую бумажку номиналом в три рубля, и как бы получалось, что потомкам убийц постоянно тычут в морду трешкой. Что и обидно, потому что всего лишь трешкой, и печально, потому что и трешки остались в далеких, лучших временах. Разумеется, вряд ли они соотносили свой вид из окна с купюрой.

Но все это было налево, а прямо — перекресток, чугунная чурка не поджигавшего Рейхстаг Георгия Димитрова маячила в глубине сквера, за которым начинались корпуса детской травматологической больницы. Кажется, именно по Большой Якиманке через перекресток возле «Вильяма Басса» уматывал Наполеон, поскольку Б. Якиманка была тогда Калужской дорогой, но этот факт не имел уже своей сущности в здешнем воздухе, так что о нем можно упомянуть только формально, а не чувственно-реально. Москве вообще присуща амнезия, да она ей и идет. И не Наполеон, кстати, уматывал по Калужской, а московские жители с пожитками, когда Наполеон входил в город — с другой стороны, по Дорогомиловской, то есть — по Кутузовскому проспекту. Он там, не добравшись даже до Кремля, и заночевал где-то (faubourg de Dorogomilov, как это называли французы). А вот по какой улице улепетывал — непонятно. Возможно, что и по Б. Якиманке, но вроде нет.

Вдоль невысокой Полянки теперь ставили монолитные и высокоэтажные кондоминиумы торжественной архитектуры, для завлечения покупателей вывешивая на верхних этажах крупные щиты с надписью «А из нашего окна площадь Красная видна». Что было очевидной неправдой, поскольку щиты висели в окнах, выходящих на Полянку. Из них, впрочем, кроме храма Христа Спасителя, должен быть виден и церетелевский Петр I, но ни его, ни XXС застройщики к рекламе не привлекали.

Да, амнезия: весьма возможно, что в московском воздухе распылено вещество, субстанция, которая возникает где-то тут, в самом городе. Жителями она весьма ощущается — она дает им кайф, заодно стирая из городской памяти разнообразные предыдущие сущности, в пользу Духа времени. Этот Дух, в общем, и составляет запах амнезии, но О. его если и ощущал, то, как местный житель, сформулировать не смог бы. То есть, кайф-то есть, а уж отчего он и почему — какая разница? С чего бы вдруг про это думать? И никто никогда не объяснит, в чем тут дело. Потому что если не чувствуешь, то и объяснять нечего, а как почувствовал, то — зачем?