Когда строили торговый центр под Манежной площадью, то, говорят, один путь до «Охотного ряда» засыпали, но второй так и остался — для всяких служебных нужд. Станция старая, участок от «Улицы Коминтерна» до «Курской» (2,3 км) запустили еще в марте 1938 года — тогда поезда московского метро начали ходить раздельно по двум линиям: Кировско-Фрунзенской и Арбатско-Покровской. Тогда будущий «Александровский сад» относился к Арбатско-Покровской линии, куда теперь надо переходить, изрядно опускаясь на эскалаторе. Но это была не нынешняя А-П линия, нынешнюю выкопали только году в 53-м.

На станции «Александровский сад» две платформы и два пути — рядышком, между платформами. Перейти с платформы на платформу можно либо с торца, где тупик, либо по мостику над путями: чуть ли не мраморному, просто Венеция какая-то, если залить желоб для поездов водой. Там и теперь всегда сыро. А переход нужен затем, что в часы пик поезд может приехать на любую из платформ, — на ту, которая свободна. Так что никогда не знаешь, на какую бежать, чтобы уехать быстрее. Впрочем, в такое время поезда ходят часто.

После того, как построили глубокую «Арбатскую», Покровской линии, в первой половине 50-х, «Александровский сад» закрыли, использовали как склад, хотя что тут можно было складывать. Бомбы, что ли, какие-нибудь атомные, на шпалах. Заново открыли, когда построили «Кутузовскую», пустив Филевскую линию, в 58-м году. По поводу «Сада» имеются разные слухи, например — что пути, идущие в сторону Кремля, до него доходят. А Сталин, значит, прямо в Кремле садился в поезд и по этой линии добирался на свою дачу, в Кунцево. Тут непонятно, о какой линии речь и где бы это она могла нырять в землю, поскольку за «Киевской» поезда идут открыто, под небом. А так это место, конечно, стратегическое. И рельсы, которые уходят дальше, в тоннель, куда-то дальше и ведут. Наверное, они неглубоко проходят ровно под университетом, на Моховой. Под милым двориком, который за журфаком и который, наверное, уже приватизировали олигархи.

В понедельник он испугался. Какая-то мелкая девочка, чисто птичка, невинно оголенная (в конторе сильно топили, к зеленым батареям не прикоснуться), из новеньких секретарш, прошмыгнула мимо (то есть не только птичка, но заодно и мышка), а ему будто в голову что-то вставили: как картридж для детской игры на компьютерной приставке — и он вдруг увидел… Нет, не картридж, там игра, поочередные действия, а он вдруг сразу, будто в голову вставили аквариум с рыбками — всех ее рыбок, камешки, водоросли увидел. Где ходит, кем была, с какими рыбками-птичками-мышками крутится, как визжит, когда радуется, и как вздыхает, когда думает, что ей хорошо. А испугался он потому, что — ну как тут не испугаешься?

Что с ней, девушкой, будет дальше — не увидел. То есть ясновидящим пока не сделался. Впрочем, никто же не гарантировал ему и достоверность того, что он увидел. Хотя странно предполагать, что его обманули: само то, как он все это увидел, было уже фактом. Ну а с девушками, что с ними может быть такого, что требует ясновидения?

Этот ее аквариум его достал: сказался заболевающим и убыл с работы. Что ж такое, ведь в самом деле, все как-то и взаправду плавают внутри стеклянной коробки, туда-сюда, то каких-то крошек пожуют. Но уехал не домой, а в город — пить водку на «Китай-город», в чебуречной на Солянке, которая сбоку от красной церкви с колокольней, покосившейся в сторону Министерства металлургии. Там он зачем-то вспомнил детство, лужайку с зайцами, обнаружив, что должен же где-то сохраниться тот кусок леса, где он, примерно трехлетний — как помнил, — расставляет в кущах мха и кислицы небольших фаянсовых зайчиков, серых с белым и дырка у них внутри пуза, технологическая. Ведь вот же, он вспоминает и все это существует. Значит, существует где-то, иначе бы — как вспомнить? Так что все быстро спуталось: кто тут пьет, а кто зайцев расставляет? Вроде они тут сразу оба — странно получается. Так он еще и китайцем окажется, Китай-город навеял, хотя китайцы тут и не жили никогда. Но жрал же он на работе иногда китайскую лапшу «Доширак», и не без удовольствия даже.

Оказался бы он теперь с китайским паспортом и китайскими глазами в окне чебуречной, с ее изнанки: он бы даже свое имя прочесть в этих иероглифах не смог. Страшно. Что-то стабильность его жизни треснула, будто стекла вокруг посыпались. А еще у китайцев в ходу хрустящие школьные тетрадки, будто из рисовой бумаги: для иероглифов, в Москве они тоже продавались, на странице восемь блоков, каждый блок составляют три строки в 19 столбцов, но не понять, как они пишут — вдоль или же развернув тетрадь. А русские слова туда плохо входят. То есть вообще не лезут.

Но в какой его, О., части могло сидеть воспоминание про зайцев? Непонятно. Вряд ли в печени, или в костях, или даже в мозгу — мозг состоит преимущественно из воды, а вода должна была сменяться, иначе б протухла. Так что из головы зайцы неминуемо были бы унесены прочь, давным-давно.

Чебуречная врала, что работает круглосуточно. Однажды ночью, даже и не ночью, а около одиннадцати, она уже была закрыта. Кроме того, чебуреки тут были съедобными только днем, а вечером разогревали, сооруженные впрок: были обмякшими, сырыми. В помещении имелся также рукомойник с холодной водой, а мыло — даже хозяйственное, коричневое — там имелось не всегда. Конечно, до идеала чебуречной — той, что на Сухаревской, напротив Склифа — эта не дотягивала. А на Сухаревке просто вокзал какой-то: все, кто внутри, непременно уедут куда-то далеко, как только выйдут на улицу. Большой зал уставлен плоскими и высокими столами, едоков на шесть. Раздаточная в выемке, она же пищеблок, там чебуреки кипели в алюминиевых чанах. Умывальник, конечно, с коричневым мылом. Груды оберточной бумаги, нарезанной квадратами, вместо салфеток, валялись на столах уже прозрачные, как пергамент, в пятнах бараньего жира. Люди, нагибаясь, откусывали от чебуреков, стараясь не обмараться соком, а потом, растопырив руки, шли к раковине, конкретные, как постоянные борцы с невзгодами жизни, какими они и были, а возле умывальника всегда была очередь из двух-трех человек. Та чебуречная работала уже лет полста, не меньше. А пиво, там возле кассы, до сих пор оставалось советско-каноническим: жигулевским.

А у него вот водка через день, а что поделаешь, если все осыпается и рассыпается. А так Солянка и «Площадь Ногина», в смысле «Китай-город», отличались разнообразием форм жизни. От церкви с покосившейся колокольней уходил широкий сквер до Политехнического музея, улица по левую руку называлась Старой площадью, там стояли здания администрации президента, а ранее ЦК. По правую руку имелся другой проезд вдоль сквера, назывался Лубянским и в нем имелись разнообразные лавочки, также отличавшиеся разнообразием — китайский ресторан с непонятным названием, распивочная «Аист» и клуб «Китайский летчик».

Возможно, их тут в ряд специально поставили — чтобы лица из администрации президента могли оперативно сходить в народ, осуществив мониторинг разных слоев общества с последующей интерпретацией уже за рабочим столом. В самом дел, иной раз в «Летчике» наблюдались лица, одетые вполне официально, с некоторым изумлением глядевшие по сторонам, хотя чему, собственно, там удивляться? Но, конечно, это не личный опыт существа О., ненароком оказавшегося почти лабораторным объектом. Он хотел выпить водки, ну и выпил ее в чебуречной, хотя, несомненно, в «Аисте» ему бы понравилось больше.

В «Летчике» в тот год кормили еще прилично и не очень дорого, обслуживали там однотипные девчушки с именами на бэджиках — похоже, в детстве и отрочестве все они были лыжницами, такой формат. Впрочем, на кухню там вели ступеньки вверх, скорее всего, только лыжницы и могли вынести постоянную беготню по ступенькам. Они весьма часто сменялись: что ли уходили куда-то на повышение или, в самом деле, были лыжницами и разъезжались по чемпионатам. Но по вечерам там шумно, так что администраторам президента тогда уже не вполне удобно ходить в народ. Кроме того, если вечером был концерт, то с пяти часов можно было нарваться на саундчек людей. Но мало кто приходил настраиваться заранее.