– Кто стрелял? – завопил татарин.

– А вот этот, вот его держат, – зачастила Жанна, – вот этот вот -так палил, так палил…

– Ну-ка, – подошел татарин к Космонавту. – Этот, что ль? Где оруж?

– Полегче, дяденька, – попросил тихо Птицын.

– Вот этот, товарищ лейтенант, – сказал Космонавт. – И вот оружие.

– А ты кто?

– Сосед. Полковник военно-воздушных сил. В отставке.

– Поможешь протокол составлять, товарщ полковник? Кто свидетл?

Свидетл есть?

– Я, я свидетель! – заверещала Жанна. – И вот они. – Из-за ее спины выступили оба суворовца – они были в штатском, в спортивных костюмах с полосками, в каких ходят быки низших рангов. – Мы сидели на кухне, и вдруг во дворе пальба. И мой муж говорит: из револьвера стреляют. Не подходи к окнам, говорит, а сам тихонько приоткрыл дверь. И как бросится, как прыгнет – он храбрый, он на самолете горел…

– Хараш! – сказал татарин.

И тут Птицына взяла его тихо под локоток.

– Товарищ капитан, а, товарищ капитан, с праздничком. Я вам сейчас все-все объясню… Пойдем ко мне, товарищ капитан, ну хоть рюмочку…

– Свидетл, да?

– Да-да, я все-все видела…

– Держи его, Сарокн, крепко, – сказал татарин. – Я счас…

– Слушаюсь держать, – сказал Сорокин и нежно ткнул Птицына кулаком под ребро…

Собеседование длилось недолго. Татарин вышел из дома, утирая рот, подошел поближе, вглядываясь в Птицына в темноте, и спросил:

– Ты почму не сказал, что с Петровка, а? Сарокн, отдай ему оружие.

Тела нет – дела нет!

– Банзай! – крикнул Птицын и увял.

– Р-расходись! – заорал татарин на толпу армян и вдруг будто даже повеселел. – А вы кто таки будт? Гость с Кавказ будт? А регистрац есть? – Лейтенант, видно, и сквозь хмель сообразил, что здесь может поживиться: завтра конец дежурства, а ему что, он этот русский Новый день может хоть когда отмечать…

Через десять минут квартира Артура превратилась в полевую комендатуру. У самого хозяина от гнева и стыда дрожали губы, и выражение лица стало совсем как у обиженного мальчика. Но он знал, что надо молчать.

У всех армянских мужчин с регистрацией было все в порядке. Вот у нескольких жен регистрация была просрочена, у двоих ее вообще не было. Татарин собрал с них за это по сто рублей – в сумме пятьсот -и, кажется, был доволен. Пожелал счастливого Нового года, прибавив, чтоб на своем участке он их больше не видел. И отбыл. И только тогда из стенного шкафа на втором этаже вылез Гамлет. У него был паспорт с московской пропиской, но, наверное, были и какие-то свои резоны с милицией не встречаться…

– Нет, ты подумай, какие мерзавцы! – вдруг вступила старуха – прежде ей достало соображения помалкивать. – Это ж надо! Чтоб яйца их козлиные в бульоне сварили… чтоб херы их поганые…

И неясно было, к кому она обращается. И непонятно было, кого из милиционеров имеет в виду: Птицына, наряд или всех разом. А может, и все российское МВД.

– Люди за стол только сели… вай, если б у нас в Ереване такое… без погон был бы на другой день, это я говорю, чем хочешь клянусь… маму их…

– Иди, мать! – рявкнул на нее сын.

Но праздник был испорчен и сам собою сошел на нет. Кто-то укатил сразу, кто-то еще выпил на посошок. Все как один уверяли, что дома дети и что рано вставать…

– Куда вставать, слушай! Завтра праздник! – с напускной улыбкой пытался задержать друзей Артур. Но выходило у него не слишком натурально. – Давай шашлык есть… давай долму кушать…

Но гости разъехались, и разошлись по домам соседи.

Играли при голубом свете телевизора в дурака – переводной, пики только пиками – Гобоист и его жена Анна. Улеглась спать семья Космонавта. Старуха Долманян, Анжела и жена Артура Нина собирали со стола посуду, и Нина даже поплакала – слезы капали в не доеденное кем-то сациви.

Артур сидел в гостиной перед телевизором, пил водку, мотал головой и скрипел зубами.

– Нет, ты послушай, какой козел, – говорил он сам с собой, тоскуя. -

Позор, позор, стыд и позор… Гостей разогнал, маму я его имел… Такой праздник испортил… Еще шашлыка не ели, вай-вай… еще долму не кушали… Козел, козел, все русские козлы… Мать! – заорал он. -

Неси закуску, неси долму. Женщины, стол накрывай, Новый год встречать будем!.. Семьей встретим, отца помянем…

Козел тем временем лежал на постели с компрессом в виде холодного сырого полотенца на лбу. У него была тихая истерика: он давился слезами, поскуливал, зубы стучали, его бил озноб.

– А если бы я попал в человека, мамочка… меня бы посадили. Да, Хель, посадили бы?

– Еще посадят, – утешала его Птицына, меняя компресс, – еще допрыгаешься, если пить будешь…

– А ты носила бы мне передачи, а, Хель?.. – И он вдруг приподнялся на локтях, глядя безумно в глубину комнаты. – А ведь в камере меня зарежут, я знаю… На нарах зарежут, во сне, заточкой. Нас никто не любит, в тюрьме так вовсе ненавидят!.. А ведь мы, менты… ведь мы… как лучше… – И он заплакал в три ручья от невыносимой жалости к себе и к родному ведомству. – И вот я лежу, покойничек, в гробу, и только усики, усики светлые такие…

И когда все окончательно стихло в Коттедже, и погасли все окна в поселке, и только качался в конце улицы, как будто тоже подвыпил на праздник, одинокий тусклый фонарь, на свое крыльцо вышел вдрызг пьяный армянин Артур с мелкокалиберной винтовкой.

– Эй, свиньи! – крикнул он в морозную ночь. – Сейчас всех перестреляю! – Послышались щелчки выстрелов, причем палил он в темноту наобум. – Выходите, вы, русские свиньи, что попрятались, я вашу маму имел! Вас здесь не будет, мы здесь будем!

Но подоспевшие кузен Карен, сестра Анжела, жена Нина тихо и ласково оплели его руками и, как приболевшего султана, острожно отвели в опочивальню, где он тут же и захрапел, причем женщины не смогли даже толком его раздеть…

И занималась по всей бывшей советской многонациональной земле первая заря нового счастливого года. Мерцали пятиконечные рубиновые звезды на башнях Кремля, и мерцала в свете разноцветных новогодних лампочек пятиконечная, с обглоданным основанием, алая тусклая звезда на верхней ветке еловой лапы в гостиной Гобоиста.

Однажды в конце января Гобоисту опять приснилось, что он живет под одной крышей с матерью. Ему снилось, будто он лежит на очень маленькой и узкой кровати и ему очень дует. Он видит себя со стороны и понимает во сне, что ему снится детство. Мать тихо подходит к нему, склоняется и шепчет:

– Вставай, Костик, уже поздно, ты опоздаешь в школу…

И он понимает, что мать говорит о музыкальной школе, и, действительно, вспоминает с волнением, что да, он опаздывает, опаздывает, надо быстро, бегом, мигом… И он просыпается один в своем кабинете в Коттедже. Тускло светит сквозь брусничного цвета занавеси бессолнечное зимнее утро, дует из щелей, пахнет вчерашним табаком. Он спускается вниз в пижаме, пьет сок, закуривает сигарету из пачки, что валяется на тумбочке в гостиной. И думает, что сон этот приснился ему потому, что он просто-напросто очень соскучился по труду.

И эта мысль освежает, будто толкает его. Боже, сколько бездарных дней он провел в последние месяцы… А ведь скоро февраль, а там и весна, и Баальбек, и никак нельзя осрамиться – от этого фестиваля так много зависит, и прежде всего – будущие контракты, гастроли… Он и чувствует себя в последнее время таким разбитым, потому что не работает… Баальбек, древняя столица финикийцев, мекка флейтистов всего мира. Финикийцы приносили в жертву Ваалу младенцев – всегда детей аристократов, то есть в отличие, скажем, от России, у финикийской элиты были честь и ответственность, своего рода осознание обязанности служения народу: впрочем, аристократические дети все ж таки вкуснее… Жертвоприношение происходило при музыкальном сопровождении, играла древняя деревянная флейта с точно такой тростью, как у его гобоя, ей помогали лира и бой тамбуринов…