Рана отлично заживает. Боль есть, но она выходит из меня и не путается под ногами, хотя иногда я вижу ее тень. Я приложил к ране вату и замотал бинтом — обмотал всю голову, под челюстью и вокруг черепа. Бинт не дает мне говорить (только сквозь зубы, словно я злая собака), но это невеликая потеря. Теперь я общаюсь с миром другими способами, и, добавлю, с куда большим успехом.

Я решил не показываться своим людям. Думаю, они бы всполошились. Возможно, позже, когда все уляжется. Между тем я попросил, чтобы еду мне оставляли под дверью. Написал Клементу записку. Когда-нибудь весь мир будет посылать друг другу записки. Наши карманы будут переполнены ими.

Только что Клемент принес рагу. Я чувствовал, как он приближался уверенными шагами. Слышал, как он думает под дверью. В конце концов, он принял решение и ушел, неслышной медвежьей поступью. К рагу я не притронулся.

1 марта

Когда я на цыпочках вышел из дома, рассвет только намечался. Моя первая прогулка за много дней. Я надел шерстяной берет.

Заживает ли она? Мне кажется, заживает, хотя рана все еще побаливает. Если она пока и не заживает, налицо перспектива заживания. Заживание не за горами.

Странно: заглянув в себя на границе Дебрей, не обнаружил почти ни следа страха. Может, чуточку тревоги, но не более. Ничего панического. Перелез через скрипящую ограду и погрузил ноги в листву. Двинулся вперед. Крадучись, совсем как лиса. Зима все еще стояла на своем; темнота по-прежнему таилась среди деревьев и кустов. Земля пружинила под моими башмаками — совсем как древний, отсыревший матрас. Но какое изобилие отовсюду исходит. Какая зеленая надежда вокруг.

Углубился в лес. Ни одна птица не пела. Достал из кармана пальто совок, встал на колени и погрузил его в землю. Она была как черный пудинг. Насыщенная влагой и червями. Копнул дюжину раз, потом достал платок. Осторожно отогнул четыре уголка и взял кусочек своей кости.

Положил его в холодную нору. Помню, какое-то время дал ему там просто полежать. Думаю, я мог сказать несколько слов. Обстоятельства к этому располагали. Засыпал почву обратно, поверх костяной монеты, и слегка примял землю.

Побродил вокруг, пощупал папоротник и ветки, затем посидел на камне. Нашел хворостинку, чтобы вычистить грязь из-под ногтей. Согрел комочек земли между большим и указательным пальцем.

— Ты жива? — спросил я.

Когда я вставал, мне показалось, что камень подо мной шелохнулся. Я посмотрел на него. Немного поднатужившись, мне удалось его откатить и заглянуть, как мне показалось, в некое подобие колодца. Спичек при себе у меня не было, но я смотрел туда достаточно долго, чтобы разобрать щербатые каменные ступени. Стало быть, никакой это не колодец, а нечто вроде шахты. И постепенно я сообразил: это то самое место, куда выходит старый тоннель монахов. Скромный лаз — предшественник моих собственных подземных аллей.

Будь у меня лампа, я мог бы спуститься на пару ступенек, но вместо этого решил зайти с другой стороны. Вернулся в свои комнаты незамеченным. Большую часть пути бежал трусцой.

2 марта

Оставил Клементу записку:

Просунул ее под дверью в коридор и через полчаса почувствовал, как сюда направляется Клемент. Услышал, как он осторожно развернул записку, и мысленно увидел его лицо — сперва озадаченное, потом все более хмурое. Через минуту под дверью появился грубый клочок бумаги, на котором было нацарапано карандашом:

— Нет, вовсе нет, — прошептал я через дверь.

Еще записка.

Поскольку на этот последний вопрос у меня не было подходящего ответа, я позволил вязкой, тугой тишине говорить за меня, и через минуту или две Клемент оставил меня в покое.

Мне еще предстоит ужиться со своими голосами. Я выяснил, что, когда я подхожу ближе двадцати ярдов к другому смертному, его мысли начинают вторгаться в мои. Вчера я слышал, как фермер в Дербишире жаловался на свой обед. «Это мясо слишком жесткое», — сказал он.

3 марта

Сегодня около десяти вечера свистнул в трубу, и по лестнице, пыхтя, взбежал Клемент. Отправил ему записку, в которой попросил зажженный фонарь, и, пять минут спустя, он доставил его под дверь, вместе с собственной запиской, в которой советовал одеться потеплее. Воспользовавшись лестницей за дверью рядом с камином, я отправился вниз, вниз, в темный низ.

Цепи лежали на земле около монашеского тоннеля, аккуратно смотанные. Я поднял лампу и устремился внутрь. Тоннель этот — очень длинный и узкий, очевидно, вырубленный прямо в земле. Пол его усеян холмиками заскорузлой грязи в тех местах, где обвалился потолок. Примерно посредине, там, где он немного ныряет, расположен огромный, около 15 футов в длину, участок цветущей плесени цвета заварного крема с карамелью. Через какое-то время я начал мерзнуть и уставать и, чтобы скоротать время, представил себя монахом, топающим по тем же самым тоннелям несколько веков назад, в сандалиях на босу ногу. Сочинил подобие мадригала. Лампа моя швыряла свой убогий свет в темноту, но та не обращала на него внимания. Я будто бы находился в собственном домике из света, со всех сторон окруженном мглой. Она медленно отступала передо мной и шла по пятам сзади.

Со временем мои ноги ступили на каменные плиты, и по изменившейся температуре и свойствам воздуха я узнал, что уже в Дебрях. Я подошел к подножию старых ступеней. Валун над входом был сдвинут, как я его оставил, и под землю проник ломтик лунного света. Я отодвинул камень плечом, и ночной воздух медленно потек внутрь. Затем, как дитя природы, я выполз из холодной земли и направился в бормочущий лес.

4 марта

В последнее время я почти ничего не ем и сплю дни напролет. Но каждое утро, перед болезненным рассветом, я спускаюсь в грот по своей собственной лестнице и, держа перед собой фонарь, через подполье пробираюсь в Дебри вместе с духами костлявых монахов. По тоннелю, пахнущему сырою землей.

В последнее время много думал об одежде и начал осознавать, что слишком долго был закован в запонки для воротников и манжет. С самого рождения я был связан поясами и пуговицами, слишком тесными сюртуками и чересчур накрахмаленными рубашками. Совершенно в них запутался. Злился и топал ногами. Так что теперь, в своих еженощных походах по монашескому тоннелю, я задерживаюсь у подножия каменных ступеней, чтоб перед выходом наружу снять все до последней нитки, меня стеснявшей. Насекомые — единственные очевидцы этого церемониального разоблачения. Земля не находит во мне ничего дурного.

В Дебрях минуты отчаяния отступают. Ужасный скрежет Прошлого и Будущего, которые трутся друг о друга, стихает, успокаивается. В самой почве есть что-то — что-то ревностное, оно заполняет каждый атом до последнего, придавая смелости даже коре деревьев. Оно дает насекомым их микроскопическую силу, птицам — отвагу, чтобы петь.

Но маленькие Люциферы тоже здесь, с их маленькими трезубцами и ядовитыми усмешками. Один сказал мне, что с удовольствием посмотрел бы на мою кровь. Но я заметил, что скромный венок из плюща держит их на расстоянии. Я в два счета соорудил себе такой и ношу его с гордостью.

Последний час перед рассветом — мое любимое время. Я хожу меж деревьев. Мои босые ноги внемлют, и тиканье часов Природы проникает в меня. Я слышу, как поднимаются штыки. Я слышу, как бутоны готовят канонаду.