Она была лилово-красного цвета и простиралась от плеч до самого пояса. Разумеется, во мне сразу проснулся картограф-любитель, и я поспешил разглядеть ее. Подойдя ближе, я заметил, что карта-татуировка каким-то образом получилась объемной, чем, сказать по правде, я был немало озадачен, и лишь в паре ярдов от этого малого понял, что на самом деле на его спине большая короста.

Он, должно быть, заметил, что я слегка отшатнулся, ибо, хоть я не произнес ни слова, он пояснил как ни в чем не бывало:

— Псориаз, сэр.

— Псориаз, — беззвучно повторил я.

К счастью, он оказался сообразительным парнем и заметил, что я не понимаю, о чем речь, добавил:

— Это кожное заболевание, Ваша Светлость.

— Ага, — сказал я и придвинулся поближе.

Должен заметить, он был весьма любезен и нисколько не возражал, чтобы я изучил его великолепную коросту. Она была практически цельной; ее поверхность напоминала подгоревшее варенье. Вдоль побережья короста, которая все еще здорово напоминала Ирландию, немного шелушилась и в нескольких местах отставала от кожи. Помню, мне пришло в голову, что было бы здорово запустить пальцы под эту штуку и оторвать ее целиком. К счастью, мне удалось сдержать этот порыв, потому что парнем он был крепким, привык махать кайлом, и я уверен, он бы не на шутку разозлился, сделай я что-нибудь с его коростой.

Я спросил его, всегда ли короста напоминала Ирландию или когда-то была похожа на другие страны мира, и он ответил, что хотя короста постоянно перемешалась — то расползаясь, то сжимаясь, — ее сходство с картой какой-нибудь страны, говоря начистоту, никогда не приходило ему в голову.

И все же наша встреча показалась мне крайне увлекательной. Я дал славному малому шесть пенсов, поблагодарил его за потраченное время и уже собирался уходить, когда у меня возник еще один вопрос.

— Да, интересно... — сказал я. — А как вы его лечите?

И вновь, нимало не тушуясь, он рассказал мне, что врач недавно порекомендовал ему как можно чаще держать коросту на солнце, потому-то он сегодня и снял рубашку.

Не успел я переварить эти сведения, как он добавил:

— И угольный деготь, сэр.

Так вот, как я уже говорил, наверное, где-то в глубине моего сознания все еще находилась жена приятеля лорда Гэлвея, поедающая уголь, потому что, прежде чем я собрался с мыслями, слова «вы что, пьете деготь?» сорвались у меня с языка — да так громко и отчетливо, что парни, которые уже вернулись к своим делам, снова прекратили работу и уставились на нас.

Детина окинул меня холодным взглядом; его глаза сузились до двух щелочек. Голос его зазвучал так, словно он обращается к отсталому ребенку.

— Не пью, сэр. На спину мажу.

При моих обстоятельствах эту ошибку было нетрудно сделать, но совершенно невозможно объяснить.

— Конечно, конечно, — сказал я. Затем пожелал ему доброго дня и поспешил унести ноги.

Я знаю, это один из тех случаев, которые будут преследовать меня долгие годы. (Когда я был ребенком, я использовал семена сушеного шиповника в качестве «чесоточного порошка», но поскольку других детей рядом не было, я сыпал его себе же за шиворот. Упоминаю об этом потому, что оба ощущения кажутся мне в чем-то похожими.)

Нет сомнений, что пока я сижу и пишу об этой неловкой ситуации, тот самый рабочий держит речь в ближайшей пивной, рассказывая всем присутствующим о безумном старом Герцоге, который предложил выпить дегтю для исцеления псориаза.

27 ноября

Приняв совет сестер Дубли близко к сердцу, я распорядился, чтобы отныне и впредь говядину из моего рациона исключили. Миссис Пледжер оказалась на высоте и к ланчу преподнесла мне восхитительную котлету из сыра и спаржи, которая буквально таяла у меня во рту. Котлета — около шести дюймов в длину, в аппетитной панировке — сопровождалась морковкой в меду и легкой острой подливкой. Вечером, как я узнал, будет омар под острым соусом. Думаю, с такими успехами обойтись без ужасающей говядины будет проще простого. Остается надеяться, что улучшение не заставит себя ждать.

А вот с восстановлением моей поврежденной «ауры» могут возникнуть затруднения. Описание, данное сестрами, приводит на ум нечто вроде теплого света вокруг лампы. Думаю, это хороший образ. Теплый свет — как раз то, что нужно. Но когда я пытаюсь представить этот свет «с изъяном» или испорченным, передо мной возникает проблема. Если бы меня попросили представить ауру в виде плаща, к примеру, дело было бы в шляпе. Плащ — ну, скажем, большой твидовый редингот — продрался в каком-то месте. Скажем, я зацепился им за гвоздь. Очевидно, это значит, что мне потребно взять нитку с иголкой и заштопать его там, где он разорван. Но свет — с какой стороны приступить к латанию дыры в свете?

Я настойчиво пытался разрешить эту проблему, но так ни к чему и не пришел, постоянно колеблясь между теплым светом в одной руке и рединготом в другой.

Я совершенно уверен, что зловредный кулачок, в последнее время сидевший во мне под самой грудной клеткой, снова пустился в путь. Он выше, чем был раньше, и, похоже, сворачивает к позвоночнику. Поскольку мои легкие всегда были подвержены инфекции, я боюсь, как бы она не добралась до них и не явилась причиной скверного кашля, так что вчера вечером я попросил Клемента зажечь камфарную свечу, чтобы не дать треклятой штуке высунуть нос, и когда я проснулся, то сразу почувствовал, что она унюхала камфару и затаилась, поджав хвост. Я прихожу к выводу, что зло это жестоко и вероломно, но трусливо; оно все еще направляется к северу, но другой дорогой.

Во второй половине дня получил еще одно снадобье, на этот раз от преподобного Меллора. Убежденный, что я страдаю от «ревматизма», он включил в свою записку рецепт и настаивает, чтобы я им воспользовался. Рецепт достался ему от свояченицы из Уитби, где рыбаки, похоже, принимают это средство всю зиму напролет. Рецепт следующий:

Вообще-то, судя по составу, смесь больше похожа на порох, чем на какое-либо лекарство, но я все же исправно послал мальчишку ее приготовить. Когда он вернулся, с гордостью демонстрируя шарики, лежащие на тарелке, они напоминали маленькие пушечные ядрышки — выщербленные и опасные. Я велел поставить их на прикроватный столик. Если вечером у меня достанет храбрости, я выстрелю в себя парочкой.

Я готов признать себя старым, скрипучим и нашпигованным бессчетными судорогами и безымянными спазмами, но я уверен, что страдаю не от простого ревматизма. Это слово просто не подходит.

После обеда, сидя за своим бюро, согреваемый пылающим камином, я вдруг заинтересовался, каким образом новости о моем плохом самочувствии дошли до преподобного Меллора. Я определенно не упоминал об этом в письме, и, насколько я знаю, он не посещал моего дома.

Не правда ли, строить догадки о том, как разносятся вести, — увлекательное занятие. Возможно, мисс Уиттл из Почтового Отделения при случае, может, распространяет не только марки, но никто не стал бы всерьез подозревать в ней деревенскую сплетницу. И все же готов поспорить, что есть какая-то хитрая связь между мисс Уиттл и преподобным Меллором, по которой бодро прискакали новости о моем пошатнувшемся здоровье. Может, Его Преподобие зашел в Почтовое Отделение и случайно меня упомянул. Тогда мисс Уиттл могла ответить, что отправила мне банку говяжьего экстракта, прослышав, что я плохо себя чувствую. Но это приводит меня к другому вопросу. Откуда сама мисс Уиттл получила эти сведения? Кто рассказал ей?

Ну, знаете, у меня несколько дюжин работников, по всему поместью. Полагаю, нет ничего невероятного, если в один из дней, когда не особо много работы, двое из них обменяются новостями, в том числе — о здоровье хозяина. В этом нет злого умысла; люди просто болтают о том о сем. И если вся эта цепочка приводит к тому, что пара знакомых проявляет участие, присылая мне лекарства, полагаю, мне следует быть только польщенным и благодарным. Правда, иной раз мне доводилось подслушать разговоры, участниками которых двигала не доброжелательность, а глубочайшая неприязнь. Ничто в этом мире не движется и вполовину так быстро, как слух с привкусом скандала. Не каждый ли из нас бывал иной раз виновен в повторении слов, которые лучше было бы оставить при себе. Однако для некоторых людей вести о чужом несчастье — будь они настоящими или чисто умозрительными — хлеб насущный, и ничто не радует их больше, чем расточать свои дни, дуя в эту дудку.