Странная жестяная баночка, должен сказать. Не более четырех квадратных дюймов, но довольно увесистая. На нижней стороне бирка с печатным текстом...
Этот экстракт состоит исключительно из сока превосходнейшей говядины, извлеченного легким нагреванием, без добавления воды или каких-либо иных субстанций, путем процесса, впервые обнаруженного нами, при содействии признанного светила терапии... принимать холодным.
Похоже, в наши дни ни одно средство не попадает на полку аптекаря без того, чтобы какой-нибудь терапевт, признанный или не очень, приложил к нему свое имя (конечно же, за неплохое вознаграждение). Каждое бритвенное лезвие, мозольный крем или средство для восстановления волос сегодня несет на себе восторженное личное одобрение какого-нибудь многоуважаемого Эксперта. И все же, как я заметил, многие революционные снадобья, превозносимые на внутренних полосах журналов в одном из номеров, редко появляются там в следующем. Не приходится надеяться, что их производители обанкротились и предстали перед суровым судьей, так что, надо полагать, эти молодчики постоянно перенаправляют свою энергию на другие лекарства, еще целебнее.
Что ни в коей мере не стоит расценивать как неуважение к мисс Уитгл и ее банке говяжьей вытяжки. Свою записку она заключила советом, чтобы я принимал половину банки с разбавленным бренди за ланчем, и, поскольку я питаю глубокое доверие к мнению женщины, я принял решение так и поступить. Время от времени живот все еще урчал и ворчал, и, похоже, этот сок говядины был подходящим средством, чтобы его унять.
Полдень застал меня в столовой, где я нервно поглядывал на банку, лежащую на скатерти. На упаковке был напечатан странный барельеф, и на время я задумался о том, что закругленный выступ крышки и экзотическая форма могут заставить подумать, что в банке не мясо, но ароматный турецкий табак. Я умудрился потратить таким образом несколько минут, прежде чем приступил к удалению крышки при помощи перочинного ножа. Просунуть нож в щель между крышкой и основанием удалось не без борьбы, а получив точку опоры, я потратил еще больше сил, чтобы разнять их. Нож как будто втуне старался одолеть притяжение вакуума, пока, наконец, крышка не отлетела с мощным хлопком. Под ней оказалась муслиновая обертка, очень липкая на ощупь, а завернув ее края, под толстой пленкой желатина я обнаружил твердый кожистый кубик, похожий на сморщенную карманную библию.
Нож без малейшего труда прошел в эту мясную субстанцию сквозь плотный студень, но, едва он проткнул темную кожицу, омерзительная вонь вырвалась наружу. Все мое тело отпрянуло, как будто меня ударили в грудь, и мне потребовалось немало усилий, чтобы держать банку на расстоянии от себя, пытаясь при этом сохранить равновесие и вернуть разуму способность мыслить. Таким едким и всепроникающим был этот запах, будто живой зверь возник прямо в моей столовой. Мне пришлось вытирать глаза платком, пока я не пришел в себя, чтобы открыть окна и впустить немного воздуха, пригодного для дыхания.
Я был поражен, и, честно говоря, на меня произвело немалое впечатление, что такой сильнодействующий запах может содержаться в такой крохотной баночке. Я осторожно вернулся к ней и нерешительно заглянул внутрь. «Да кто из живущих будет есть такое?» — подумал я, легонько тыкая говядину вилкой. Структурой она напоминала грязь, налипшую на подкову.
В эту минуту я увидел, как заглядываю в дверь Почтового Отделения и мисс Уиттл спрашивает меня, как подействовало ее средство. Я никогда толком не умел врать. Она раскусит меня с одного взгляда. Мне попросту придется избегать Почтового Отделения месяцев шесть — или даже год. Меньше всего мне хочется оскорбить чувства мисс У., но только дурак высшей пробы засунет в свой организм что-либо, так убедительно напоминающее по запаху живую корову.
Прошло добрых пять или десять минут, прежде чем я, наконец, метнулся к банке, сделал выпад вилкой и заглотил кусок, не разжевывая. Потом ухватил графин с бренди за тонкое горлышко, хлебнул пару глотков, подождал и хлебнул еще пару.
Должно быть, я сидел на стуле довольно долго, ожидая, что случится дальше. Когда вошла миссис Пледжер, чтобы пригласить к обеду, сомневаюсь, чтобы я пошевелил хоть мускулом; я не был уверен, уютно ли сок говядины чувствует себя внутри или собирается вернуться наружу. Она вошла в комнату, набрала воздуха, чтобы заговорить, затем остановилась с открытым ртом. Ее лицо перекосило от ужаса, отчего брови сдвинулись мостом над переносицей. Она сделала секундную паузу, понюхала воздух уже более пристрастно, глаза ее стрельнули влево и вправо, прежде чем остановить свой испепеляющий взгляд на мне. Затем она развернула свое громадное туловище и вышла, не произнеся ни слова.
С тех пор прошло добрых восемь часов. Слава богу, я все еще жив. И хотя меня немного подташнивает и дыхание мое куда тяжелее обычного, я утешаю себя тем, что, по крайней мере, теперь я с чистой совестью могу предстать перед мисс Уиттл.
18 ноября
Полдня разбирался со счетами и письмами. Накропал записку доктору Коксу, безоговорочно отказавшись оплатить его счет и сообщив ему на чистом английском, что больше не желаю иметь с этим субъектом ничего общего. Вызвал Клемента и велел немедленно отдать записку рассыльному.
Этим утром я узнал из письма преподобного Меллора, что он вел раскопки в пещерах у Кресвелла — на что я, очевидно, дал согласие несколько лет назад — и теперь испрашивает моего разрешения прочесть там лекцию. Вчера я получил слезливое письмо от некоей Сары Свейлс, где она умоляет позволить ей продолжить жить в коттедже после недавней смерти матери. Дал преподобному Меллору разрешение на лекцию (он может устроить там хоть цирк, если сможет протащить животных), а дорогая Сара, которая, как мне сказали, работает в Нортоне, похоже, с чего-то взяла, что я выкину ее на улицу. Конечно, это полный абсурд, и я написал ей, чтобы убедить ее в этом.
Тихо сидеть за своим бюро, возиться с бумагами и перьями — мое величайшее наслаждение. Мне кажется, именно здесь в мою сумасбродную жизнь возвращается хоть немного порядка. Как мне сказали, это голландское бюро с «цилиндрическим фасадом» — теперь ему уже более ста лет — раньше принадлежало моему отцу, а перед этим — его отцу. В доме, полном древней мебели, которая давно уже принялась оседать и кругом извергать свою набивку, мое бюро — один из немногих предметов, пока еще стоящих прямо.
Практически каждый дюйм его покрыт инкрустацией или шпоном: мозаичный калейдоскоп. Странные птицы и бабочки порхают по его бокам, лозы, усыпанные листвой, ползут по ящикам и свисают с его чрева. Весь он мягко светится от десяти тысяч французских полиролей — десяти тысяч! — так что случайное поглаживание порождает утонченный писк.
Основной его объем составляют три массивных ящика, соблазнительно изогнутых, словно расплавленных на солнце. А когда поднимается ребристая крышка, чтобы исчезнуть в своей узкой полости, пьянящий аромат вырывается наружу — не только чудесное дерево и лаки, но и чернила, карандашные очистки, старые рукописи и переплетный клей. У задней стенки выстроились в ряд сторожевые будки для наклоненных блокнотов, потрепанных писем, маленьких книжек с квитанциями и тому подобного. Прямо посередине расположен ряд ящиков, шести дюймов в ширину, куда сложены кусочки воска и промокательной бумаги, перья и ручки. Эти пустяковые, но часто нужные мелочи и есть то, что столь непринужденно охраняют мои бумажные часовые.
Золотые петли, ручки и кронштейны холодны на ощупь круглый год. Каждый уголок, накладка и бордюр сделаны из самого лучшего дерева. Помню, один малый сказал, что никогда не видел столько падука[4] на одной вещи. Но когда ваши глаза вдоволь насытились красотой бюро и нос втянул все многообразие составляющих его сложного букета, когда ваши пальцы уж точно облазили каждую впадинку и щелку, все равно останется не меньше дюжины потайных ящичков и отделений, ускользнувших от жадных рук.
