История любви этой пары достойна если не романа, то повести. Однажды в июле Саша Алферов встречал на Курском вокзале свою жену и свою десятилетнюю дочь, которые возвращались из Крыма. Симферопольский поезд опаздывал, зато подошла тульская электричка. Из нее появилась маленькая, худенькая и бледная девушка, по знакомству оказавшаяся

Ниной, острая на язык, с живой симпатичной мордашкой, нервная, электрическая. Жену в тот день Саша так и не встретил, поскольку у него прямо на перроне начался сумасшедший роман, полный безумств и крайностей, и уже осенью он оказался женат на этой самой Нине, которой так и не удалось донести свои документы до приемной комиссии театрального училища, в которое она намеревалась поступать. Стать актрисой ей не очень хотелось, она лишь шла на поводу семейной традиции: ее мать была заслуженной артисткой Тульской драмы, отец – разъездным театральным режиссером. Напротив, ей с юности хотелось нормального регулярного человеческого дома, которого у нее никогда не было, и семьи, хотя Алферов, конечно, не был идеальной кандидатурой на роль хорошего мужа. Пошли детишки, и теперь жизнь

Алферова протекала между чадами и домочадцами на фоне опасного промысла фарцовщика, поскольку семью нужно было кормить, при этом сам глава семейства отнюдь не расстался со своими привычками гуляки и ресторанного завсегдатая. Петя застал не самую счастливую, по-видимому, фазу этого брака. Нина резала себе вены, с криками бегала окровавленная по подъезду, ее воплям позавидовала бы жена

Мармеладова. На столе на кухне всегда громоздилась грязная посуда, немытые дети орали по своим мокрым постелькам, и надо было быть немалым жизнелюбцем и философом, чтобы продолжать в такой атмосфере принимать гостей, жить на вольную ногу и заниматься своим сомнительным ремеслом.

Иногда Саша Алферов приглашал Петю в Донские бани, где собиралась по четвергам одна и та же компания фарцовщиков средней руки. Особенно

Пете запомнился один художник, незадавшийся живописец, мизантроп и разбойник по типу, зарабатывавший реставрацией икон, то есть алферовский подельник. Петя рассказывал, вспоминая те времена, что как-то он спросил этого художника не без подковырки, когда они, завернутые в простыни, пили пиво и водку после парной, отчего бы тому не писать, скажем, портреты Брежнева. Художник посмотрел на него с изумлением:

– Там, знаешь ли, стоит очень большая очередь из академиков и прочих заслуженных деятелей искусства.

Художник вспоминал, что одно время он зарабатывал тем, что писал копии картин русских мастеров.

– Меня на ночь оставляли в Третьяковке и запирали в зале. И вот, чтобы начать делать копию, надо настроить гамму, попасть в тон.

Берешь, бывало, кисточку, чуть мазнешь по Шишкину – нет, не то, надо белил добавить, снова чуть мазнешь, пока не попадешь точно…

Наивного Петю, воспитанного в благоговении перед русским искусством, устрашал этот цинизм. К тому же в художнике было что-то забубенное, пропащее. Эта фигура как бы сливалась с заунывным и тоскливым фоном самой жизни вокруг. Петя сторонился людей этого типа, потому что ничего так не боялся, как отчаяться и впасть в грех уныния. И на вопросы о его собственном сочинительстве он, как правило, отвечал шутливо фразой подростка Долгорукова, мол, до чего же развратительно действует на человека всякое литературное занятие…

Между тем над Сашей Алферовым начинали сгущаться тучи. Не по диссидентской линии, конечно, на этом поприще никакой активности он не проявлял, но по линии его криминального бизнеса. Уже обыскали и арестовали нескольких знакомых, коллег по ремеслу, а в диване лежала гора непроданных икон, дров, как они назывались на фарцовом языке тех лет, и Алферов не знал, куда их девать: держать было опасно, выбросить жалко. И Саша вдруг собрался и уехал в Коми, в Сыктывкар, писать для тамошней филармонии какую-то эстрадную программу с куплетами – была тогда такая практика халтуры для неудачливых литераторов. А жене сказал, что, мол, оставляет ей иконы на прокорм, потому что если что – у нее трое детей, и ее не посадят. То есть он попросту трусливо сбежал, чего Нина никогда ему не простила. Потом он возвращался в Москву, но не задерживался, опять уезжал, жил в

Сыктывкаре у каких-то случайных баб, потом наконец устроился редактором в тамошнее книжное издательство, завел новую семью и принялся строить дом на реке.

Петя однажды был у него – проездом. Издательство Молодая гвардия командировало Петю в Республику Коми писать большой очерк о вертолетчиках. На вертолетах разных марок – от крохотных Ми-2, берущих на борт человека четыре, до огромных Ми-10, перевозивших на подвеске трактор? и опоры ЛЭП, – Петя облетел всю республику, от тайги на юге до кромки Ледовитого океана. Южный берег, шутили вертолетчики, имея в виду Арктику. Петя был у геологов, рыбаков, метеорологов, сплавщиков леса, местных милиционеров, охранников лагерей, ездил с торговыми экспедиторами, развозя по дальним поселкам дефицитные на Севере апельсины: система найма машин в вертолетной авиации была точно такая же, как на земле, при заказе тем или иным предприятием на автобазе грузового транспорта. Картины

Севера, увиденные с высоты, напоминали Пете дух его ранних странствий, только тогда он был экспедиционным рабочим, в лучшем случае лаборантом, теперь – столичным журналистом, командированным центральным комсомольским издательством, и перед ним открывались все двери. А вертолетчики, которым, вообще-то говоря, был очень неудобен посторонний на борту, потому что по ходу дела они, как городские шоферюги, занимались частным извозом, совершали левые полеты, беря попутных пассажиров, подбрасывая, скажем, рыбака с резиновой лодкой для промысла на таежную реку, вынуждены были Петю брать с собой по первому его желанию. Впрочем, скоро они убедились в полной Петиной лояльности, и с экипажем из Ухты Петя даже сдружился, ходил с летунами в баню, в ресторан и по девочкам. В Москву он улетал из

Сыктывкара.

Алферов очень постарел. Он жил с молоденькой воспитательницей детского сада на съемной квартире, и быт его был безрадостен.

Алферов потерял свое бурное жизнелюбие, жену еле замечал, так, подай-отнеси, за ужином скоро мрачно напился и стал со слезой каяться, что бросил Нину с тремя детьми. Петя со страхом ждал, что он разрыдается, когда Алферов вдруг выкрикнул, что он никогда никого так, как Нину, не любил.

– Как она? – все спрашивал он у Пети, но Петя ничего толком сказать не мог. Он был у Нины лишь раз, увидел тот же разор, но помноженный на страшную нищету. Нину он застал изможденной немолодой женщиной, хотя ей было только около тридцати. Единственное, что он мог для нее сделать, – это сходить в магазин, купить еды и фруктов детям, выглядевшим неухоженными и запуганными. Да еще выслушать Нинины едкие и горькие слова относительно того, что Алферов почти не присылает им денег, а дрова, что он оставил ей для реализации, может засунуть себе в зад.

Позже Петя рассказал мне и неприятную историю, что случилась с ним в тот раз в Сыктывкаре. Наутро после их совместных возлияний Алферов повез свою молодую жену и Петю на моторке на какой-то остров, поблизости от его строящегося дома, где стояли палаточным лагерем его здешние приятели, уехавшие с женами и детьми на природу на шашлыки. Публика эта оказалась довольно неприятной, все мужики – с лагерным прошлым, фиксатые их бабы, шпанистые и неопрятные дети.

Когда ближе к вечеру началась пьянка, одна из этих шалав, обпившись водяры, стала довольно откровенно кадрить Петю, несмотря на то что здесь же был ее муж – мужик немолодой и довольно звериного вида. И, когда стемнело, Алферов отозвал Петю в сторону и почти бегом поволок к берегу. Усадил Петю в лодку, где уже сидела перепуганная жена, и тихо, на веслах, отошел от берега метров на пятьдесят. И только потом завел мотор. По пути Алферов объяснил, что будто бы слышал, как этот самый оскорбленный муж грозил ночью зарубить москвича топором.

– Он и зарубил бы, – сказал Алферов убежденно, – у них это легко, у них жизнь человеческая и чекушки не стоит…