Потом они пили чай. Нужно было о чем-то говорить. Петя сказал, что недавно перечитал Толстого и в «Войне и мире» нашел очень много такого, чего не замечал в юности. Елена Петровна осведомилась, несколько пренебрежительно, о чем именно он говорит. Ну, например, о том, как обращался с крепостными Николай Ростов, усмиряя бунт в Богучарове. То есть Толстой если и любил так называемый народ, то трезвой любовью.
– Уж не спьяну, верно, – молвила Елена Петровна, показывая на фляжку с коньяком, которую Петя прихватил к чаю. Но вдруг вспомнила о градуснике под мышкой, завозилась. А Петя подумал: что ж, приехал на три дня, с утра за руль не садиться.
Он стал с азартом разливаться о том, как Толстой использует самые расхожие приемы приключенческой литературы. Его сюжетные ходы построены на немыслимых совпадениях: Ростов вызволяет княжну Марью, но она – сестра жениха его сестры; похищающий Наташу Курагин – брат жены Пьера, который будет мужем Наташи, и тому подобное. Эти приемчики он использует не реже, чем Эжен Сю. Но у него все эти неправдоподобия и натяжки не бросаются в глаза, как у Достоевского, кажутся естественными. Вообще, забавно, что на обе столицы огромной империи нашлось только две титулованных барских семьи, которые и переплетаются бесконечно, – гениальная компактность и условность.
– Скажем, – увлекался Петя, глотая коньяк, – когда наконец подводы Ростовых трогаются с Поварской, то мало того что по чистой случайности в обозе оказывается кибитка с умирающим князем Андреем, так при выезде на улицу им попадается еще и Пьер. Он же оказывается среди пленных, когда Денисов отбивает фуры у бегущих французов и когда погибает Ростов-младший…
Но Елене Петровне было не до Толстого. Ей нужно было в туалет, и она соображала, что бы такое полезное сделать заодно, коли все равно вставать: нужно было взять что-то в ванной комнате, но что именно – она забыла.
– Толстой был гений, – сказала Елена Петровна.
А ты говно собачье, продолжил за нее Петя мысленно.
От этих трех дней, проведенных с матерью, у Пети остались самые тягостные впечатления. Он пересказал мне потом еще одну материнскую сентенцию: ты был в юности такой неуправляемый, мы с отцом думали, что тебя убьют или посадят. Она не сказала мы боялись за тебя, пожимал плечами Петя, но произнесла эту дичь как будто с сожалением. Петя вспомнил, что много лет назад с немалым удивлением услышал от нее не в свой адрес, но по какому-то постороннему поводу, что, мол, даже для того, чтобы быть преступником, нужно иметь смелость. Он запомнил и тон, и ее взгляд, и понимал, что она хочет сказать: а вот ты у меня – трус. Это тоже было несправедливо, трусом Петя не был…
Мы сидели с Петей в подвальном ресторанчике недалеко от моей нынешней и его бывшей редакции. И немало выпили. И вдруг он сказал: все дело в том, что мой отец женился на ней – он часто говорил не мать, но она, – когда мне был уже год. Он не хотел жениться, это бабушка рассказывала, всегда отца не любившая, и женился только потому, по бабушкиной же версии, что все вокруг повторяли, какой красивый у тебя сын, Витя, и как на тебя похож.
– Гордая матушка, – сказал Петя, – была, конечно, оскорблена. Но она любила его и простила. А вот меня – не простила…
Сразу же оказалось, что за долгие годы знакомства Елена Петровна и Михаил Борисович обо всем переговорили. И нынче, после крушения ее семьи, повседневные его интересы казались Елене Петровне и вовсе самыми незначительными и суетными. Он говорил о постройке бани и во что это ему обойдется. О том, как приходится тратиться на ремонт старенькой машины. И что жизнь дорожает. Кроме того, он часто вспоминал перипетии своей неинтересной куцей жизни, которые Елене Петровне к тому же были давно известны. Она не понимала, отчего Миша будто кичится пережитыми огорчениями, которые и бедами-то язык не повернется назвать. Любая жизнь трудна, и былых страданий скорее нужно стесняться, а побед не было ни у кого. У него уж точно, если не считать таковыми мелкие стычки на педсоветах, из которых он выходил, по его словам, героем. Наконец, однажды за завтраком Михаил Борисович поинтересовался, сколько у нее с собой денег. Оказалось, что денег у Елены Петровны нет.
– Ведь твой муж хорошо зарабатывал, – с ужасом, почти в панике воскликнул Михаил Борисович.
Она стала сбивчиво объяснять, что, конечно, после Вити кое-что осталось, но все это у Лизы, и что Лиза дала вот ей с собою пятьсот рублей, но я ведь тебе, Миша, их отдала.
– У меня ничего больше нет, – сказала Елена Петровна с некоторым удивлением: ей казалось, что если она согласилась на его уговоры и приехала, то деньги ей не нужны. – Я думала, пятисот рублей на первое время достаточно, – добавила она робко.
– Пятьсот рублей! – крикнул Михаил Борисович и страшно, театрально захохотал. – Пятьсот рублей!
Петя узнал о том, куда Лиза сплавила мать, последним. И ужаснулся. Он даже не стал вдаваться в объяснения с сестрицей. В сознании Пети поступок матери, сбежавшей к полюбовнику – отчего-то в этом случае он употребил именно этот устарелый оборот, – еще не сняв траур по отцу, был чудовищен. И эта чудовищность в его воображении, особенно когда он выпивал, разрасталась до чрезвычайных размеров. Он был безотчетно уверен, что мать должна была вести себя как безутешная вдова, храня память. Когда Петя все это высказывал, горячась, даже его милая спокойная жена Ольга не смогла сдержаться:
– Ты об этом говоришь так трагически, будто твоя двенадцатилетняя дочь потеряла невинность.
Петя посмотрел на нее, не понимая, и сказал только:
– Хуже, это еще хуже…
А мне он потом, несколько успокоившись, сказал проще:
– Конечно, это все гадость. И кончится какой-нибудь гадостью, я чувствую. Я ведь этого прохвоста с детства знаю. Он и учителем-то был малограмотным. Но матушка всегда считала его безнадежно влюбленным романтиком, прощала убогость, а он за ее спиной без конца червонцы у отца сшибал. Но отец никогда об этом не говорил. Не хотел, так сказать, разрушать замок грез…
И Петя оказался прав.
Разговор о деньгах произошел у Михаила Борисовича и Елены Петровны день на третий ее пребывания у него на даче. Не понимая еще, что происходит, Елена Петровна стала улавливать неприятные перемены в его отношении к ней. Во-первых, он стал раздражителен и постоянно указывал ей, что она все делает не то. Она не так двигалась, не так ела, не туда бросала использованные салфетки в его уличном деревенском, тесном Елене Петровне, туалете.
– Миша, я старая, – говорила Елена Петровна с мягкой улыбкой, как бы извиняясь за это. – Не сердись, голубчик.
Голубчик, однако, поглядывал на нее злобно, иногда цедил прости, устал, нервы. От чего он так устает, Елена Петровна не знала. Понимала, конечно, что он просто очень любит самого себя невесть за какие достоинства, и удивлялась самой себе, что долгие годы не могла разгадать в предупредительном Мише сребролюбивого и черствого человека. И считала дни, когда ее от него заберут. От разочарования в Мише и от стыда за себя и за свою доверчивость она даже иногда украдкой плакала, хотя очень редко давала волю слезам. Теперь она ждала от Михаила, как стала она его про себя называть, чего угодно. Но все-таки не угадала, каким позором все кончится.
Однажды он вошел на веранду с перевернутым лицом и дрожащими от сдерживаемой злости губами. И раздельно спросил:
– Ты пользовалась туалетом?
Елена Петровна растерялась и сказала, что да, наверное, пользовалась. Скорее всего…
– А ты знаешь, что я его рано утром мыл?
– Да, там было чисто, – сказала Елена Петровна, краснея, уже предчувствуя что-то постыдное.
