И Петя говорил, что иногда точно знаешь, что ехать надо, валить, как тогда говорили, но так же точно подчас чувствуешь, что не надо ни в коем случае. Ну как бывают же дни, когда черт бы с ним, с бессмертием души, объяснял Петя.

На середине второй бутылки Петя сделался патриотом. Он вспомнил о своем православии и о своих дворянских корнях. Он декламировал строки неизвестного мне автора:

Тихим вздохом, легким шагом через сумрак смутных дней по лугам и по оврагам бедной Родины моей, по глухим ее лесам, по непаханым полям каждый вечер бродит кто-то, утомленный и больной…

И Петя принялся настаивать, что только здесь, в наших палестинах, можно узреть фаворский свет, и я, черт бы его побрал, никак не мог вспомнить, что это такое, читал где-то у Пастернака. Потом Петя тихо и скорбно возгласил, что, мол, Бог мой, как печальна наша Россия, как неинтересна наша страна и сколько в ней неприятного. Кажется, он употребил выражение самодельная страна и задал мне на засыпку вопрос: какие, на мой взгляд, в России самые печальные места?

Кладбища, наверное, предположил я. Да нет же, не погосты и не тюрьмы, а самая последняя здесь тоска – это тоска вокзалов, потому, наверное, что они сулят дальнюю дорогу, дальнюю непременно, потому что в России нет коротких дорог…

Потом по обычному русскому сюжету мы стали ругать Запад, ругать оттого, наверное, что там не были и никогда скорее всего не будем.

Больше всего от Пети доставалось Америке. Чего стоит цивилизация, построенная на грамматическом невежестве! Этот генерал Грант хотел написать на приказе all correct, а написал OK, то есть сделал сразу две грамматические ошибки. И на этом оказалась построена великая страна, на этом самом позорном ОК. И это междометие повторяет весь мир, как мы – во б…! И тут Петя допустил логический сбой и застонал: да и куда ехать к этим окейщикам, ведь сожрет тоска по ненавистной родине… ах, эта ненависть и эта ностальгия, ах, эта скорбь по идущему сквозь пространство и пургу поезду…

– Я ведь буду скучать даже по этой своей норе, – говорил Петя, – по соседкам по подъезду наконец…

Тут раздался звонок: не в дверь Пети непосредственно, а звонок с площадки, которая была отделена от квартир тамбуром и дверью с матовым пупырчатым стеклом.

– Это Варька пришла попрощаться, – сказал Петя весело и пошел открывать. Вернулся он один, бледный и испуганный, каким я его никогда не видел. Боже, простонал он, она нашла меня и здесь… И тщательно запер дверь квартиры.

– Кто? – спросил я, заразившись Петиным перепугом, потому что Петя так дрожал, будто столкнулся лоб в лоб с нечистой силой. Только что не крестился.

– Надька, – сказал он и опустился на стул. – Я увидел ее сквозь стекло. И узнал. Это точно она. Стоит там и дышит. Но я ей не открыл.

Смотреть на моего друга было жалко. Я подлил ему виски, ничего не спрашивая, ожидая, когда он сам расскажет. Петя выпил и сказал:

– Она преследует меня много лет.

Звонок повторился, Петя содрогнулся.

– А что она хочет? – спросил я. – И кто она?

– Аспирантка. Философского факультета. Из Краснодара. Я ее и видел-то два раза в жизни. – Он взглянул на меня и замотал головой:

– Нет, нет, у меня с ней никогда ничего не было. Я ее не знаю, понимаешь?

– Ничего не понимаю, – признался я.

Тут раздалось еще несколько настырных звонков: один за другим.

– Она писала мне письма. Она преследовала меня. Она звонила моей матери. Она сумасшедшая. Однажды я получил от нее посылку из Крыма, там было много кусков мыла, пересыпанных галькой. Представляешь? – сказал Петя в отчаянии. – И вот что самое плохое – я это мыло постепенно использовал. Смылил, так сказать. Не из жадности же, далось мне ее мыло, но я просто не знал, куда отправить его обратно.

– Она хочет любви? – спросил я тихо.

– Хуже, – прошептал Петя с ужасом, – она хочет от меня ребенка.

Я хотел было высказаться в том смысле, что это не самое страшное, но прикусил язык, вспомнив, что деторождение – больная для Пети тема.

Он и сейчас, как ни был напуган, успел припомнить пару коронных своих цитат: из Плутарха, который, цитируя Геродота, писал, что фракийцы оплакивали родившегося, который идет на встречу многим печалям, а если кто умирал, того они выносили с приветом и радостью. Успел он приплести и Иова, который якобы заплакал от жалости, когда ему сообщили о рождении сына. Дальше последовало опять нечто античное:

Лучший жребий человека – совсем не родиться

Не видеть ни света дня, ни солнечных лучей.

И тут раздался грохот, звон разбитого стекла, тяжелый стук, как от падения на пол человеческого тела. И потом – ни звука, что было особенно зловеще.

– Ну хочешь, я открою? – предложил я.

Петя обреченно помотал головой. В тамбуре под самой дверью лежало на полу в луже крови тело маленькой женщины. А сама матовая дверь на лестничную клетку была прошиблена, зияла торчавшими кое-как треугольными осколками.

– Ее надо срочно убрать, – сказал я, – помоги мне.

Вдвоем мы затащили тело в квартиру, оно оставляло кровавый след на полу, и, поскольку Петя впал в ступор, мне пришлось самому замыть кровь в коридоре.

– Спасибо, – сказал Петя довольно безучастно, когда я закончил, – кажется, с ней ничего страшного, она только порезала руки, разбивая стекло. Надо бы перевязать, но у меня и бинтов нету…

– Я чайник поставлю, – предложил отчего-то я, от растерянности, наверное, соображая, что нам делать.

В ответ Петя, глядя на окровавленную гостью, прочувствовано продекламировал:

Возьми обратно этот чайник,

Он ненавистен мне навек:

Я был премудрости начальник,

А стал пропащий человек.

– Это ты сам написал? – спросила раненая.

– Нет, Корнеев.

– Знаешь что, кончай херню! Звони соседям, – сказал я, уже сердясь на него. – Что ты сидишь? Как вы? – спросил я у девицы.

– Надежда, – сказала она, по-видимому, не расслышав, поскольку не отрывала глаз от Пети, который отвернулся и набирал номер телефона.

Раны промыли водой с виски, пришла снизу Варя, принесла бинт, перевязала подпольщицу, ни о чем не спрашивая. Тут же пришла и милиция, которую вызвала нервная соседка снизу. И здесь Варя оказалась на высоте. У безучастного Пети спросили лишь, прописан ли он здесь, он предъявил сержанту паспорт, а Варя тем временем втолковывала младшему лейтенанту, что, мол, ничего страшного, у ее подруги в руках лопнула бутылка шампанского.

– А дверь? – хмуро спросил тот.

– В дверях и лопнула, товарищ лейтенант, – объяснила Варя, повышая его в чине. – Вы же знаете, какие теперь у нас делают бутылки. – И кокетливо добавила: – И какое шампанское.

Надя, улыбаясь своей круглой, довольно умильной и на редкость смышленой мордашкой, только чуть одутловатой, как бывает у шизофреничек, кивала и даже показала перебинтованными руками, что, мол, вот так бутылка разорвалась – у-ух! И милиция ушла.

– Вот, Петенька, – сказала Варя, сияя не к месту своей искрящейся улыбкой, – до чего ты довел бедную девушку. Чтоб тебе ее трахнуть, – и дело с концом. Ты все равно с бабами держать дистанцию не умеешь.

Петя только отмахнулся. И мне показалось, что Варя была в курсе дела, за коньячком болтливый Петя, видно, уж рассказал ей всю историю, тем более что эта самая Надя уже несколько раз звонила сюда, Елена Петровна дала ей новый Петин номер, устав, наверное, от ее звонков. Я засобирался, но тут Петя неожиданно энергично запротестовал: нет, останься, мы еще не допили, мы еще сбегаем. Он явно страшился оставаться с этой самой Надей наедине, как бурсак

Хома с мертвой панночкой.

– Пусть пьют, – сказала Варя. И предложила, обращаясь к девице на проституточий манер: – Пойдем ко мне, Надин, муж в командировке, а

Пете собираться надо.

– Куда собираться? – тревожно спросила Надя.

– Ну на Кавказ, что ли. – Она подмигнула Пете и Надю увела.

А Петя упросил меня его проводить, то есть остаться у него ночевать.