Коля шумно откидывался на спину и разбрасывал конечности во все стороны света, стремясь не обделить своей ступней либо десницей ни одну из участниц хоровода. Наяды, задетые за живое, прыскали и кокетливо матерились.

Пиликающий мобильный марш был наконец переправлен мокрыми ручонками в эпицентр бурливой стихии и поднесен к депутатскому уху, чтобы шаловливый Коля мог озвучить свою дежурную шутку: «База торпедных катеров слушает!»

Чуть задыхающийся, как бы на грани срыва, глуховатый голос обратился к нему по имени-отчеству, и Шимкевич изготовился отбрить какого-нибудь попрошайкуизбирателя. Но в трубке сказали:

— Моя фамилия Безукладников. Я вам советую сейчас подплыть к бортику. А то вдруг захлебнетесь — и не узнаете…

Шимкевич слушал беззвучно, слегка выпучив глаза. И по мере того как его ухоженные щеки из персиковых становились грязно-малиновыми, вся водная и сухопутная жизнь вокруг смолкала, устрашенная живодерским бессмысленным выражением на лице купальщика. Мокрые наяды, в бикини и без, торчали из воды в мерзнущих виноватых позах, уже как рядовые проститутки, готовые к тому, что их вот-вот прогонят пинками.

На берегу даже бросили жевать.

Безукладников говорил в идеальной тишине. Тишина создалась такая, что позволяла различить вкрадчивое дыхание аппаратуры из конторы Стефанова, особо участливой ко всем Колиным переговорам и собеседникам. А этому собеседнику, с точки зрения вкрадчивых ведомств, просто не было цены. Он быстро и внятно перечислял наиболее тяжкие подвиги Шимкевича, заботливо поясняя: «Страна должна знать своих героев! И я вам это устрою…» Героя же, казалось, настиг полный ступор. Взгляд его разбегался наподобие ртути, расползался по каким-то невидимым глинистым ямам и лишь раз ядовито плеснул в сторону примолкшей фуги Баха, когда звонящий упомянул таможенника Лешу, выброшенного с балкона по ошибке, то есть по ложной наводке подполковника, сидящего сию минуту у бассейна.

— Но вам-то без разницы — кого убивать, не так ли?

Шимкевич наконец выдавил из себя вопрос по существу:

— Чего тебе надо? Денег?

— Придурок, — сказал Безукладников. — Придурок!

Почти безголосый, он уже почти кричал:

— Ты хотя бы не заставляй ее… ползать перед тобой на коленях!..

Она же в детстве левую коленку повредила!.. До сих пор на холоде болит… Придурок. Ты через шесть лет умрешь от инсульта. При всех этих долларах. И не присылай ко мне больше своих наркоманов, своих киллеров полоумных. У меня здесь не зоопарк!..

Безукладников бросил раскаленную трубку — и понял, что погиб.

Отсчет времени начался. Шимкевичу понадобятся сто шестьдесят две минуты, чтобы среди субботнего дня созвать ударную команду и пригнать ее на Кондукторскую. Малыми силами он не стал бы штурмовать и курятник.

Беспрепятственно уйти из дома уже не удавалось: наблюдатели у подъезда получили сигнал боевой готовности. Один, вполне мордатый, топтался вызывающе близко — на лестничной площадке между четвертым и пятым этажами.

Законопослушный вариант вызова милиции сулил унизительную телефонную разборку с таким финалом: «Пишите заявление и приходите утречком во вторник на прием к инспектору».

У него был выбор: собраться прямо сейчас, надеть пальто, спуститься вниз, выйти из подъезда, быстрым независимым шагом, не реагируя на оклики, пересечь двор и уже на подходе к перекрестку, не слишком людному в этот час, принять пулю в крестец — причем вкупе с такой дикой, одуряющей болью, что следующий контрольный выстрел станет просто спасением. Либо: никуда не идти, позавтракать яйцом в мешочек, постоять под горячим душем, полистать заждавшегося «Человеканевидимку», покурить, снова покурить, думая о каждой сигарете: «Эта последняя в жизни», а потом лежать на полу с простреленными коленями, прикованным к батарее парового отопления, лежать до приезда Шимкевича, который, не говоря ни слова, наступит лакированными туфлями ему на грудь и начнет прыгать по груди и по лицу.

— Знаете, что такое животный страх? — спросил меня Безукладников. — Это когда у тебя вместо ума и души остается один живот, в котором все кишки скручены судорогой… Он пошел в ванную, разделся, оглядел свое тело, как некую бесхозную мнимость, и встал под душ. По серо-голубой стене вертикально расходились две трещины, образующие под потолком дождливый материк. Приговоренный смотрел вверх на струи воды, на географические трещины и спрашивал у этого запотевшего материка:

«Как мне уцелеть?» И переспрашивал, прислоняясь лбом к береговой линии: «Как мне уцелеть?» Ответ включал поразительно нелепую череду шагов, последний из которых Безукладников вообще мог бы выполнить лишь в состоянии белой горячки.

На яйцо в мешочек и «Человека-невидимку» ему уже не хватило самообладания. Он оделся медленно и тщательно, глядя с прощальным чувством на свою — теперь уже не свою — комнату, причесал мокрые волосы и поплелся к выходу. За дверью, приоткрытой в тяжелейшем приступе неуверенности в себе, блеснула кожаная куртка соглядатая, рванувшего с медвежьей прытью на пятый этаж.

Безукладников пересек лестничную площадку, будто контрольную полосу, и позвонил в квартиру соседки.

Субботнюю Луизу в зеленой косметической маске хотелось облизнуть, как блюдце с крыжовенным вареньем.

— Александр Платонович, я очень извиняюсь! Красота же требует жертв?

— Вашу красоту никакие жертвы не испортят. Можно позвонить? У меня что-то с телефоном…

Он набрал номер, которого не знал еще минуту назад. Где-то на северной окраине города взяли трубку, и вялый, вяленый голос прирожденного неудачника ответил: «Але». С изумлением прислушиваясь к невидимому суфлеру, Безукладников заговорил бодряческим тоном, каким, по его разумению, должны говорить отъявленные бизнесмены. А ему, как отъявленному бизнесмену, приспичило выяснить: правда ли, что Тимоша срочно, к такой-то матери, распродает свой обувной магазин «Salamander»? Женственный Тимоша, мрачно толстеющий на нервной почве, отвлекся от куриного бедра и заправил живот в тренировочные штаны:

— Ты сам кто такой? Кто тебя навел?

— А я-то как раз покупатель, — представился Безукладников. — По наводке Борис Михалыча.

В туманного, как Эверест, Бориса Михалыча Тимоша верил истовей, чем в курс доллара, объявленный с небес Центробанком, а слово «покупатель» вызывало у него буквально физиологическую радость. Покупатели — это были такие слабоумные чудесные существа, которые по своей воле несли Тимоше деньги и кормили его, кормили — даже не за то, что он обувал их в китайский и турецкий ширпотреб под видом немецкого, а, видимо, за то, что он, Тимоша, такой необыкновенный. А если есть еще болваны, которым нравится ходить в опорках, склеенных резиновой кашей, то, значит, их надо обувать!.. Правда, в последние полгода Тимоша нес ужасающие убытки из-за уличных торговцев, замусоривших город точно таким же товаром, но по бросовым ценам. Склад ломился от сезонных неликвидов, пропах склепом и мышиной мочой, и этот запах не давал Тимоше спокойно завтракать, обедать, полдничать и трижды ужинать, включая два перекуса после полуночи…

Но этот покупатель своей чудесностью и особым слабоумием превзошел всех. Он желал купить сразу триста пар обуви — причем немедленно и за наличный расчет.

— Только у меня товар… немного прошлогодний, — на всякий случай сознался Тимоша.

— Клиент всегда прав, — наобум ответил Безукладников, и Тимоше почудилось, что сделка может сорваться.

— Я же, блин, отдаю за сорок процентов!

— А я беру за шестьдесят! Но только сегодня. С доставкой на дом!..

Умалишенным лучше не возражать. На дом — значит на дом. Ровно через два часа?.. О'кей, ровно через два! Записываю адрес… Номер дома, номер подъезда…

— Заметано.

Безукладников заставил себя широко улыбнуться, как это, ему казалось, принято у коммерсантов, ударивших по рукам.

Свежеумытая после маски, потрясенная Луиза стояла посреди комнаты и, забыв о приличиях, глядела с открытым ртом — вчера еще милый, интеллигентный Александр Платонович, теперь зараженный миром чистогана, демонстрировал, так сказать, гримасы капитализма.