Все это добро уже давно распространилось из лавки в квартиру. В гостиных Эмбера на видном месте обычно выставляли что-нибудь красивое: скажем, изящный чайник или миску с несколькими помидорами и кабачками. Но у Дуна с отцом гостиная была забита ведрами, коробками и корзинами, полными скобяного товара, который отец заказал на складе, но еще не пустил в продажу. Все эти шпильки и чурбаки вечно вываливались из коробок на пол. В этой квартире очень легко было споткнуться и не стоило ходить босиком.

Обычно Дун заходил в лавку, чтобы поболтать с отцом, но сейчас он отправился прямиком к себе наверх. У него не было никакой охоты болтать. Он сбросил с дивана две корзины с каким-то барахлом — кажется, это были каблуки для башмаков — и повалился ничком на подушки.

Какой же он идиот! Как он мог рассчитывать на то, что с первого взгляда поймет, как работает генератор, если этот старик проработал там всю жизнь, а знает не намного больше, чем Дун?

А просто не надо считать себя умнее других! С какой стати он вбил себе в голову, что сможет разобраться в электричестве и спасет город? Ну да, он очень хотел этого, он не раз представлял себе в честолюбивых мечтах торжественную церемонию на Хакен-сквер, на которой горожане будут благодарить его за спасение Эмбера. Весь город собрался, мэр произносит пламенную речь в честь Дуна, а его отец сидит в первом ряду и так и сияет.

Отец всегда говорил ему: «Ты хороший мальчик, ты умный мальчик. Когда-нибудь ты совершишь великие дела, вот попомни мои слова». Пока что Дун не совершил ничего особенного, но страстно желал сделать что-нибудь по-настоящему важное для города. И пусть его наградят, и чтобы отец это видел. Сама награда не имела значения: ну, какая-нибудь грамота или, может, нашивка, которую можно будет носить на куртке.

Но теперь он на годы завязнет в грязи этих бесконечных туннелей, будет латать трубы, которые тут же начнут снова протекать и ломаться. Абсолютно бессмысленно и гораздо скучнее, чем работать вестником! Эта мысль внезапно привела его в ярость. Он резко сел на диване, нащупал каблук в корзине, стоявшей у его ног, и изо всех сил запустил его в дверь.

И в ту же секунду дверь отворилась. Дун услышал глухой удар, изумленный возглас и увидел в дверном проеме худое, усталое, удивленное лицо отца.

Злость Дуна мгновенно улетучилась. Он вскочил:

— Ой, папа, прости, я попал в тебя! Прости меня, пожалуйста!

Отец Дуна потер левое ухо. Это был высокий человек, лысый, как очищенная картофелина, с высоким лбом и упрямым подбородком. У него были добрые глаза, сейчас слегка озадаченные.

— Прямо в ухо засветил, — сказал он. — Что это было?

— Я вдруг ужасно разозлился, — виновато пробормотал Дун, — и швырнул этот каблук.

— Ясно, — сказал отец, смахнул с кресла на пол несколько крышек для бутылок и сел. — Я так понимаю, что это как-то связано с твоим первым рабочим днем.

— Да, — сказал Дун. Отец кивнул.

— Почему бы тебе не рассказать мне об этом?

И Дун начал рассказывать. Когда он умолк, отец несколько раз провел рукой по лысой голове, словно приглаживал несуществующие волосы, и вздохнул.

— Ну, — сказал он, — звучит неприятно, должен признать. В особенности насчет гене ратора — это плохие новости. Но ты ведь по лучил назначение в Трубы, а вовсе не на гене ратор, не так ли? То, что ты получил, ты уже получил. Что ты сможешь сделать с тем, что получил, — это уже совсем другой вопрос. Ты сам-то как считаешь?

— Да я в принципе согласен, — сказал Дун. — Но что же мне делать?

— Не знаю, — сказал отец. — Но ты думай. Ты же умный парень. Самое главное — внимательно наблюдать. Наблюдай за всем, что происходит, примечай то, чего не видят другие. Тогда ты будешь знать то, чего никто больше не знает, а это ведь всегда полезно. — Отец снял куртку и повесил ее на гвоздь, торчащий из стены. — Как гусеница? — спросил он.

— Еще не видел ее, — ответил Дун. Мальчик пошел в свою комнату и вернулся с маленькой деревянной коробкой, накрытой старым шарфом. Он поставил коробочку на стол, снял шарф, и они с отцом склонились над ней и заглянули внутрь.

На дне коробки лежала пара увядших капустных листьев. На одном из них сидела гусеница примерно в два с половиной сантиметра длиной. За несколько дней до окончания школы Дун нашел гусеницу на нижней стороне капустного листа, когда резал салат к ужину. Гусеница была нежно-зеленого цвета, вся словно бархатная, с миниатюрными ножками-щетинками.

Дун всегда обожал насекомых. Он наблюдал за ними и записывал свои наблюдения в тетрадку, на обложке которой вывел: «Ползучие и летучие твари». Каждая страница тетради была разделена пополам вертикальной чертой. Слева были рисунки. Карандашом, заточенным как игла, Дун зарисовывал крылья бабочек с ветвящимися прожилками, лапки пауков, усеянные крошечными щетинками и вооруженные острыми коготками, жуков с их усиками и блестящей броней.

На правой половине страницы он вел дневник своих наблюдений. Он отмечал, что ест насекомое, где оно спит, где откладывает яйца и — если это удавалось установить — сколько оно живет.

Наблюдать за существами, которые умели быстро двигаться, — например за бабочками или пауками, — было непросто. Тут приходилось ограничиваться лишь отрывочными сведениями. А если он ловил их и сажал в коробку, то они беспомощно ползали там несколько дней, а потом умирали.

Но эта гусеница — совсем другое дело. Она, казалось, превосходно чувствовала себя в коробочке, которую Дун смастерил для нее. Пока она делала только два дела: либо ела, либо спала. Во всяком случае, это выглядело как сон — Дун не был уверен, что гусеница закрывает глаза. Да и есть ли у нее вообще глаза?

— Она у меня уже пять дней, — сказал Дун отцу. — Она стала в два раза больше, чем была, когда я поймал ее. Она съела двадцать пять квадратных сантиметров капусты.

— Ты все это записал? Дун кивнул.

— Может быть, в Трубах ты найдешь много новых интересных букашек, — сказал отец.

— Может быть, — сказал Дун, но про себя подумал: «Нет, этого недостаточно. Я не могу корпеть в Трубах, латая утечки, ловя жуков и притворяясь, что никакой опасности нет. Мне нужно найти там что-то важное, то, что поможет спасти город. Я должен это сделать. Просто обязан».