Так поступили с моей матерью. Ее выдали в двадцать четыре часа за моего отца…"2 Но на этом рассказ о коварстве Кагала не кончается. Мать прожила с отцом – страшно подумать – 21 год! Но темперамент у матери шести (!) детей не пропал.
Мать влюбилась в… православного, в течение трех лет боролась сама с собой, но:
«В первый раз у нее, семнадцатилетней девушки, хватило сил, под влиянием уговоров единоверцев, бежать из монастыря, а сейчас, у сорокалетней женщины не было сил побороть свое чувство, вырвать из сердца любовь к "гою", то есть, к иноверцу». Дальше совсем необычно: мать, перейдя в православие, осталась в Житомире, продолжая держать постоялый двор. Жертвой такой метаморфозы в первую очередь стали дети. Трудно себе представить, чтобы Иван Иванович (так звали маминого избранника), даже будучи добрым человеком и влюбившись в сорокалетнюю женщину, мог взвалить на себя заботу о шести "жиденятах". Это уже слишком. Старший брат Вениамина Авель к этому времени учился в Москве на инженера, сам он уехал с отцом в Луцк, прочие остались с матерью. Неожиданно в Луцк пришло письмо "доброжелателя", можно предположить – агента Кагала, в котором он сообщал: "Хотя не полагается извещать хорошего и честного еврея о подобном несчастье, но ничего не поделаешь, рано или поздно необходимо ему узнать. Так знайте, реб Волька, что ваша бывшая жена, внучка Житомирского раввина, реб Абеле, бросила заведенное вами хозяйство, дом, в котором вы жили всем семейством, и вовсе ушла жить к своему Ивану. Но, реб Вольф, Бог покарал не только вас, но и всю нашу еврейскую общину. Она, ваша изменница, не ограничилась этим, а забрала с собою туда еще двух твоих маленьких детей. Реб Вольф, вы честный и старый еврей, можете себе представить, что творится сейчас среди евреев города Житомира. Дай вам Бог силы перенести это несчастье. Но детей, ни в чем неповинных, надо спасать. Мы не можем советовать, но верим, что Бог тебя вразумит и поможет". И двое детей вернулись к отцу. Но и на этом эпопея не закончилась. Уехавшая в Одессу мать не забыла своих детей и решила их постепенно перевести к себе. Начало положил Вениамин: он подружился с отчимом и, кажется, впервые понял, что имя и национальность ничего не определяют.
Кстати, добрейший Иван Иванович объяснял ему, бывшему талмудисту, рационализм Библии: "Когда ты учишь и познаешь Моисеевы законы… то должен учитывать, с каким темным быдлом Моисей имел дело. Подумай, какой тогда был убой скота, какие были… условия жизни и какого рода посудой и инструментами народ иудейский, бродяжничавший сорок лет в пустыне, пользовался? Были ли изучены все животные, птицы, рыба и зелень? Конечно, нет. Как добывался огонь и какие существовали печи? Какого уровня достигла медицина и гигиена? Принимая все во внимание… легко поймешь, что все заповеди, запреты, ритуалы имели единственную цель, возможную для того времени, гигиену… А чтоб евреи не мудрствовали лукаво… и не вступали в дискуссии, Моисей все свои наставления отдавал от имени Бога Адоная"3. Кажется, утилитарная критика Библии и материнский опыт пали на благодатную почву…
Прошло без малого пятнадцать лет. Известный импрессарио Вениамин Вольфович Ольковецкий, скрывшийся под псевдонимом Никулин, колесил по городам и весям Западного края. А хотелось ему всероссийской славы. А всероссийская слава – это города вне черты оседлости. И перед ним встал "проклятый" вопрос. Долгих колебаний у Беньямина бен Зеева не было. Подготовленный отступничеством матери, вынужденный подчиняться жесточайшим законам империи, не позволяющим ему кормить семью, он решился. Его приятель Вольский, уже переступивший черту, выступил в роли змия-искусителя.
Скоропалительно принятое решение описано в комических красках (под таким деланным смешком обычно скрывают стыд, неловкость, вынужденную подлость).
Выдворенный из Владикавказа герой прибыл в Харьков: "В Харькове на вокзале меня встретил все тот же Вольский. Угостил… рюмкой водки и ржавой селедкой и посмеялся над моей трагедией с еврейским вопросом, сказав, что эта самая обыкновенная и пустяшная вещь с актерами-евреями. Надо принять христианство, а это весьма легко; зато потом полная свобода передвижений и право жительства по всей святой Руси, от финских скал до пламенной Колхиды. Это было цинично, грубо, но вместе с тем неотразимо, как смерть…" Бессонную "ульмскую" ночь Никулин описал так: "Подумать только, какая это дикость и бессмыслица. Если я – верующий, то, меняя религию, безусловно, совершаю глубоко кощунственное дело, притворясь поклонником новой религии, ибо ясно, что я лгу. В другом случае, являясь, как оно очевидно, человеком, отрицающим всякую обрядность и суеверие и принимая ради права повсеместного жительства в России государственную религию, я трижды лгу. У меня еще жив старик отец, для которого весть о моем крещении будет смертельным ударом"4. Однако уже утром Никулин отправился на поиски православного священника, так как у него "горели" гастроли.
Оказалось, что реализовать принятое решение быстро невозможно, и это несмотря на то, что он сказал батюшке, что его мать крещеная еврейка и что он хочет как можно быстрее воссоединиться с ней в лоне православия. Священник ответствовал, что в связи с предстоящим праздником Успения Пресвятой Богородицы с амвона будут оглашать новоиспеченного сына. А затем будут "оглашать" еще дважды. Не понимая, что такое "оглашение", перепуганный "еврейчик" счел, что его выведут на середину церкви, окруженного хоругвеносцами, и дьякон будет изгонять из него злого духа: в памяти Никулина всплыло знакомое понятие "дибук". О, этот обряд не для него; лучше всего отступничество осуществить в темноте – меньше стыда: "Мне грезились совершенно фантастические вещи, что будто там за церковью… окажется мой старый, седой как лунь отец со своей длинной белоснежной бородой и услышит, как попы будут оглашать отрекавшегося от него и Бога сына Вениамина"5.
Время подгоняло, гастроли, как помним, "горели". На помощь пришло лютеранство, правда, не без приключений. Если бы "действо" происходило в Санкт-Петербурге, то все было бы просто: садись на поезд до Терийок, где тебя за 10 минут превратят в реформиста. Но Петербург – далеко. К тому же надо подавать прошение в Петербургскую Лютеранскую консисторию, а потом ждать около четырех месяцев решения. Но выход нашелся: лазейка в законодательстве: каждый лютеранский пастор обязан окрестить кого угодно, если алчущий узреть Христову истину находится на смертном одре – тогда, при лике Вечности, формальности отступают. Итак, кандидат в христианина на время превращается в кандидата в покойники, получает отпущение грехов и нужную бумагу и тотчас воскресает. Далее торжествующий "Лазарь" и "бывшая жидовская морда", ставшая свободным гражданином империи, мчится на гастроли во Владикавказ…
Близок к этому рассказу рассказ Р. Кугеля, слышанный им из уст самого героя.
Крещение произошло после весьма погромной речи актрисы П.А. Стрепетовой, направленной против актеров-евреев, считавшей, что право жительства актера-еврея отнимает кусок хлеба у русака – бушменская арифметика, так назвал ее инвективу Кугель. Фамилию Никулина он не называет, только имя и отчество, некий Вениамин Иванович, энергичный театральный деятель и антрепренер. Анекдот Р. Кугеля и рассказ Никулина разнятся лишь в деталях6.
Вероятно, на этом можно было бы прервать рассказ о незаурядном театральном директоре и посредственном человеке. Но есть еще хитрость старого Гайста и законы Возмездия. В своих скитаниях Никулин не раз встречал актеров-выкрестов, даже с фамилией Иванов (например, такую фамилию носил один дальневосточный подрядчик, антрепренер и танцор родом из Бердичева). Особенно много теплых слов написано Никулиным в адрес человека, которого знала вся театральная Россия, кормильца и благодетеля актерской братии и обладателя тройной фамилии – Шпоня-Дмитриев-Шпринц.
Его имя Никулин упоминает вслед за именем основательницы Русского театрального общества и знаменитой актрисы М.Г. Савиной. Зимой 1915 или 1916 г. Никулин, будучи в Воронеже, получил телеграмму о кончине Дмитриева и тотчас выехал в Москву. На 3-й Мещанской, где жил обладатель тройной фамилии, собралось великое множество народу. Никулина поразило, что все пришедшие на панихиду, войдя в квартиру, не сняли головных уборов. От волнения он не сразу понял, что "отпевают на еврейском языке: оказалось, что добрейший Шпоня – некрещеный еврей. Гроб до еврейского Дорогомиловского кладбища актеры несли на руках, с остановкой на Большой Никитской, возле РТО, к которому Дмитриев имел прямое отношение. За честь похоронить спорили московская еврейская община и Русское театральное общество. Преимущество было отдано последнему. Обряд совершал мудрейший человек, глава московской общины раввин Яков Исаевич Мазе.
