В безмолвном рассказе нашего офицера голос этого уцелевшего звучал хрипло, бормоча на трудноразбираемом наречии отрывки фраз, наподобие: «Не задавайте глупых вопросов, лейтенант! Если у вас есть ноги – бегите! Лишь один Господь ведает откуда нагрянуло это воинство. Никогда не видел их прежде, это же свирепые демоны! Неудержимые, они набросились на нас из ниоткуда, и вскоре мы стали поживой для мух! Защищайся, лейтенант, и исчезай!» Искалеченный воин уже удалялся, волоча узелок добра, собранного в карманах трупов, обнюхиваемый бродячими псами.

Но не так легко было отговорить нашего рыцаря идти вперед. Обходя шакалий вой, он ищет конец поля смерти. В свете Пуны он видит блестящий щит и серебряный Меч, свисающие с дерева. Он узнает оружие своего врага.

Из следующей карты полился поток воды. В долине, среди тростника, течет ручей. Незнакомый воин стоит на берегу и снимает свои доспехи. Наш офицер, конечно же, не хочет напасть на него в эту минуту: он прячется, чтобы дождаться, пока тот вновь будет вооружен и сможет защищаться.

Из-под брони показывается белая, нежная кожа, из-под шлема вдоль спины ниспадает водопад темных волос до того места, где она начинает изгибаться. У этого воина кожа девы, тело аристократки, ягодицы и лоно королевы: это женщина, которая под Звездами припала к потоку, совершая вечернее омовение.

Поскольку каждая новая карта, выложенная на стол, объясняет или же исправляет значение предыдущих карт, это открытие разрушает надежды и намерения рыцаря: если ранее чувство соперничества, зависть и рыцаре кое уважение к храброму врагу боролись со стремлением победить, отомстить, покорить, то ныне стыд от того, что его держала в страхе женская рука, желание немедленно восстановить несомненное превосходство мужчины, сталкиваются со страстным влечением тотчас же признать себя покоренным, пленником этих рук, этих подмышек, этой груди.

Первое из этих движений души сильнее: если роли мужчины и женщины оказываются перемешаны, тогда карты немедленно должны быть перетасованы, нарушенный порядок должен быть восстановлен, ибо мужчина более не знает, кто он или чего от него ожидают. Ведь меч не принадлежность женщины, это узурпация. С противником своего пола рыцарь никогда бы не воспользовался преимуществом застигнуть того безоружным, и еще менее вероятно, что он тайно похищал бы его оружие, однако сейчас он крадется через кустарник, приближается к висящему оружию, украдкой хватает меч, снимает его с дерева и бежит. «В войне между мужчиной и женщиной нет правил, нет верности», – думает он, но еще не знает, к несчастью, насколько он прав.

Вот он уже близок к тому, чтоб раствориться в лесу, но чувствует, что спутан по рукам и ногам, Повешен вниз головой. Из кущей на берегу выскакивают нагие купальщицы, длинноногие, как дева, бегущая в просвете между ветвей на карте Мир. То отряд гигантских жен-воительниц, резвящихся в воде, дабы освежить себя после сраженья и восстановить свою Силу, подобную силе стремительных львиц. В мгновенье ока они набрасываются на него, хватают, стаскивают вниз, тянут во все стороны, пробуют его пальцами, языками, ногтями, зубами. «Нет, не надо, вы сошли с ума, оставьте же меня, что вы делаете со мной, постойте, вы убьете меня, о, сжальтесь!..»

Над ним, оставленным в лесу на смерть, смилостивился Отшельник, который, присвечивая себе фонарем, бродил по полю битвы, сочленяя воедино останки и врачуя раны покалеченных. Слова святого человека можно было угадать в последней карте, которую дрожащей рукой положил на стол рассказчик: «Не знаю, лучше ли для тебя, что ты остался в живых, солдат. Поражение и гибель постигли не только воинство под вашим стягом: призрак мстительных амазонок сметает и уничтожает армии и империи, распространяется по континентам земли, десять тысяч лет подчиненной мужской власти, сколь хрупкой бы та ни казалась. Порочная вражда, удерживавшая мужчин и женщин в семейной войне, уничтожена; супруги, сестры, дочери, матери более не признают в нас отцов, братьев, сыновей, мужей, но только лишь врагов, и все спешат с оружием в руках, чтобы встать в ряды мстительниц. Гордые храбрецы падают один за другим; ни один мужчина не избежал печальной доли; тех, кого не убивают, они кастрируют; лишь нескольким избранным на роль трутней в улье дарована отсрочка, но их, возможно, ожидают пытки пострашнее: угнетенной гордости. Для мужчины, который думал, будто он Человек, нет спасенья. Карающие царицы станут править ближайшее тысячелетие».

Лишь один из нас не казался напуганным даже наиболее страшными картами; в самом деле, он, похоже, был коротко знаком с Тринадцатым Арканом. Это был дородный мужчина, как и тот, что изображен на Паже Палии. Выстраивая карты в линию, он, казалось, выполнял свою обычную работу, внимательно следя за равномерным распределением прямоугольников, разделенных узкими проходами. Было естественным предположить, что деревянная дубина, на которую тот опирался на картинке, есть держак воткнутого в землю заступа, и что он – гробокопатель.

В неверном пламени свечей карты изображают ночной пейзаж, кубки выстроены подобно урнам, гробам, могилам, заросшим крапивой, мечи издают металлический звук, подобно лопатам или заступам, ударившим о свинцовую крышку, палицы черны, подобно погнутым крестам, золото монет поблескивает, подобно блуждающим огонькам. И лишь только Луна выплыла из-за облаков, поднимается вой шакалов, неистово скребущих края могил и отгоняющих тарантулов и скорпионов от своего смердящего пиршества.

В этом ночном пейзаже мы могли представить встревоженного Короля, сопровождаемого придворным карликом-шутом (мы видим карты Король Мечей и Шут, что точно соответствует картине), и мы могли вообразить их разговор, подслушанный гробокопателем. Что ищет здесь король в такой час? Карта Королева Кубков предполагает, что он в поисках своей супруги; шут видел, как она скрытно покинула дворец, и полушутя-полусерьезно убедил государя последовать за нею. Проказник-карлик усматривает здесь интригу Любви; но король уверен, что все, что бы ни делала его супруга, отмечено лучами Солнца, в особенности забота о сиротах, милосердие и благотворительность, которые поглощают все ее время.

Король – оптимист по характеру_: в его державе все движется к лучшему, Монеты обращаются и вкладываются с умом, Кубки изобилия утоляют пиршественную жажду щедрыми угощениями, Колесо огромного механизма поворачивается само собою день и ночь, и тут же Правосудие, суровое и разумное, как и то, что изображено на карте в образе чиновника с твердым взором, стоящим позади ее окна. Город, созданный Королем, имеет множество граней, подобно кристаллу или Тузу Кубков, пробуравлен, как голова сыра, окнами небоскребов, шахтами лифтов, увенчан автострадами со множеством паркингов; это светящийся муравейник, пронизанный линиями метрополитена, город, чьи шпили властвуют над облаками, а черные крылья испарений погребены в недрах земных, чтобы не портили вида огромных сверкающих окон и хромированного металла.

Карлик же каждый раз, как открывал рот, между насмешкой и шуткой высказывал сомнения, передавал слухи, доносил о беспокойстве и тревоге, витавших в воздухе; ему казалось, что могучий механизм движим адскими чудовищами и что черные крылья, отросшие под городом-чашей, свидетельствуют о западне, которая находится внизу. Король же вынужден был терпеть: не он ли платил Шуту жалованье, добровольно обрекая себя на непослушание и злоязычие своего любимца. Это древний и мудрый обычай при дворах, чтобы Шут, Карлик или Поэт язвили и осмеивали ценности, на которых государь строит свое правление, дабы продемонстрировать ему, что каждая прямая линия предполагает скрещенную противоположность, каждый конечный продукт есть лишь куча неподходящих частиц, каждый умный разговор есть только сотрясение воздуха. И все же временами эти софизмы, колкости, насмешки пробуждали неясную тревогу в Короле: все это было предусмотрено и даже определено контрактом Короля и Карлика, и все же это немного беспокоило его, не только оттого, что главное назначение беспокойства – заставить человека чувствовать себя обеспокоенным, но главным образом оттого, что Король действительно испытывал неловкость.