Ощущая обволакивающую пелену усталости, тщательно вытерев руки о рукава предусмотрительно закатанной рубахи, я улегся с ногами на застеленную простым солдатским одеялом койку, намертво вмурованную в стену и в асфальтовый пол, и закрыл глаза. Думать ни о чем неохота, ибо я чувствовал, что напрягшаяся мысль расколет то хрупкое состояние полуравновесия, в котором находилось мое балансирующее сознание; и чтобы как-то отвлечься, используя известный, не раз мне помогавший способ, я стал вспоминать. Я вспоминал то поистине райское золотое время детства, когда мы, переселенные из бывшепрестольного Питера, жили в квартире на втором этаже небольшого двухэтажного дома, и каждый новый день, как бывает только в раннем детстве, начинался каждый раз сначала. Этот второй этаж и пристроил сам дедушка Рихтер еще до войны. По его рисунку плотники смастерили и широкую деревянную лестницу, чьи два пролета заканчивались балконом, напоминавшим капитанский мостик. Окна выходили в темный и небольшой двор-колодец; вдоль противоположной стены тянулась шеренга сараев, покосившихся, дощатых, наседавших друг на друга, как молочные зубы первоклассников. А посередине асфальтового двора росло единственное дерево-тополь; ему было грустно жить среди холодного и молчаливого камня, поэтому оно стремилось вверх. Ветви появлялись только на уровне второго этажа, по утрам они стучали в окно, требуя пробуждения.

Как говорили, это дерево посадил еще мой прадед. Это был тихий, подгруженный в себя старичок, по-старчески не очень аккуратный, постоянно забывающий застегивать пуговицы на брюках. Если ему напоминали об этом, осмеливалась делать это только бабушка Мария, его невестка, он немного обижался и говорил: "Я не франт!" Как все старики, он любил бывать среди молодых; сидел он тихо, точно тень, и его почти никто не замечал; когда спохватывались, он говорил: "Ничего, я просто так сижу". Уходил же он так же незаметно, как приходил, словно подступающая старость. Этот человек, мой прадед, умерший невероятно давно, в колодезной глубине непрозрачного стеклянного времени, и я так никогда и не узнал, где его могила. Всегда помнил только одно - он посадил дерево, которое росло во дворе дома на Социалистической улице 62/64.

Господи, сколько прекрасных, вызывающих дрожь воспоминаний! Например, как чаще всего по утрам, мы с бабушкой Марией направляемся в городской парк, для меня целый незнакомый мир, ибо для начала он состоит из двух частей; верхний и нижний. В верхнем - две открытые эстрады, напоминающие огромное отрезанное ухо, на которых вечером играют два оркестра - симфонический и духовой; два кинотеатра - открытый, летний, и обычный, куда из-за жары почти никогда не ходили, детская площадка и еще одно особое место, где у специальных таблиц собирались любители футбола. Их почему-то называли "шизофрениками": что бы ни случилось, в любую погоду - здесь огромная толпа, гомон и шумные споры. Но днем мы с бабушкой Марией идем в парк нижний: тут прохлада, много тени, фонтан, струя которого на солнце блестит и кажется сделанной из хрусталя, клумбы с буйным пиршеством цветов. На одной из клумб каждый день цветами высаживали текущее число, мне всегда мучительно хотелось узнать; кто и когда это делает; ибо когда бы мы не пришли - число уже сегодняшнее. Бабушка Мария сразу усаживается с книжкой на скамейку и скоро уже заводит с кем-то очередное знакомство, в отличие от меня она быстро и легко сходится с людьми, я же - "дичок", мне всегда со взрослыми было проще, чем с детьми. В руках у меня, кажется, сачок, на ногах высокие чистые белые гетры и короткие штанишки, и я уже бегу к клумбе: несколько часов я буду играть совсем один, почти от этого не уставая. Хотя сачок у меня для ловли бабочек, бабочек мне почти никогда не удавалось поймать, а если и удавалось, то я их в конце концов выпускал. Честно говоря, я их немного боялся, как говорил мой отец, я "не из храбрых"; и мне действительно было страшно взять такую трепетную матерчатую, почти прозрачную бабочку в руки.

Иногда, сидя на карточках, я застывал, рассматривая какой-нибудь цветок или приглянувшийся мне камешек. Это не бессмысленный транс, дело в том, что я играл "про себя". На камешек можно дунуть, и он тут же превратится в серого дохлого воробушка. Неживая плоть спокойно и тепло лежит в округлости моей ладони; внезапно я чувствую прилив отвращения и кидаю мертвеца в кусты: таково мое погребение. Почти коснувшись земли, оживший воробей-лицедей вспархивает на ветку. Или еще. Помню, как однажды я надавил, на прыщик на колене, и из его головки выполз белый червячок гноя. Я выдавил еще, червячок еще белее высунул свое членистое тельце, скручиваясь кольцами. Я сковырнул корочку с болячкой и увидел в сужавшейся конусом воронке целое скопище червяков: тела, любовно переплетались, обвивали друг друга, образуя клубки, шевелились, иногда поднимая белые головки. Сама воронка была больше коленной чашечки, больше меня и находилась как-то рядом, хотя и продолжала быть моей плотью. Я заглянул туда через край, ощущая зловоние осклизших стенок и омерзение к своей внутренней нечистоте; ногтем пальца, который тоже больше моей руки и острее ножа, я очищал воронку от содержимого, испытывая блаженство облегчающегося человека… Через некоторое время бабушка Мария, обеспокоенная моим изрядным румянцем, потрогала губами мой лоб и обомлела; побежала за градусником: он, оказывается, сильно температурил…

До десяти лет я носил ярлык "мальчика со странностями": даже взрослые беседовали со мной через силу, быстро раздражаясь, ибо я "заговаривался". Я всегда говорил около предмета, а если хоть немного доверял слушателю, то начинал тут же еще и выдумывать. Вероятное в моем рассказе становится возможным, реальный случай давал лишь отправную точку, как в рассказе одного писателя, дерево вырастало из брошенной вишневой косточки прямо на глазах у героя. Причем, я шел не по устойчивому стволу, а выбирал тонкие ассоциативные ответвления, если где-то на середине рассказа я читал недоверие в глазах взрослого слушателя, понимая, что заврался, то только с еще большим упорством продолжал нести околесицу. Почему-то меня никогда не интересовало то, что происходило на самом деле. Вы случайно порезали руку, потоком хлещет кровь, а вы вместо того, чтобы перевязать ранку, принимаетесь за мытье посуды. От этой привычки меня отучили только в школе, когда я понял, что куда лучше быть "просто нормальным ребенком"; но отучили неокончательно, скорее, выдумывание уйдет еще глубже внутрь меня.