Мсье Антуан попытался было сопротивляться, но вскоре вместе с остальными оказался за дверью, на залитом солнцем дворе позади кафе, грязно-белые стены которого, казалось, были созданы специально для подобных церемоний. Француз показал бесспорный пример прекрасного поведения перед лицом смерти, одновременно подав сигнал остальным.

– Дикарь несчастный! – вскричал он. – Вы еще услышите обо мне. Больше я вам ничего не скажу. Я покажу вам, как умирает настоящий артист!

Он повернулся к остальным.

– Господа, споемте же нашу лебединую песнь. Пришел час нашего последнего и прекраснейшего выступления. И никакой грязный легавый не помешает великому артисту до конца сохранить верность своему таланту… Да здравствует Де Голль! Да здравствует Франция!

Молодой кубинец плакал, безропотно, с полной покорностью гражданина страны, где расстрелы Батисты благополучно сменились расстрелами Кастро. Конечно, он был необразован, но какие-то начатки исторических знаний были им уже бесспорно усвоены. Он знал, что тут ничего не поделаешь, что остается только плакать, что исторические процессы необратимы. Доктор Хорват, хотя его ум и блуждал в подобии густого тумана, счел, тем не менее, что как христианин и как американец просто обязан утешить этого юношу и показать ему пример мужества и достоинства; думать о себе самом ему не хотелось; ему вдруг пришло в голову, что он ничего не знает об этом молодом человеке, и он испытал жгучую братскую потребность проявить к нему интерес, перед тем как оба они падут под градом варварских пуль. Он дружески коснулся его плеча.

– Ну же, ну, – сказал он ему. – Вознесите свои мысли к Господу.

Он обернулся к Чарли Кану, солдаты тем временем грубо строили их у стены кафе.

– Кто этот бедный мальчик?

Чарли Кан давно уже перешел ту грань, когда еще можно заботиться о соблюдении приличий или думать о чьих-то чувствах.

– Это знаменитый кубинский супермен.

Проповеднику такой ответ показался странным.

– Супермен?

– Да, он может заниматься сексом невероятное количество раз подряд, практически без передышки, – машинально ответил театральный агент хриплым, срывающимся от отчаяния голосом. – Он, так сказать, всегда готов. Знаете, такие сексуальные феномены очень популярны в порнобизнесе.

Доктор Хорват пришел в такой ужас, что поскорее отвернулся от кубинского монстра и почти с облегчением обратил свой взор на расстрельную команду. Он заглянул на самое дно человеческой гнусности, и теперь, когда земля вот-вот отверзнется у него под ногами, он сможет наконец вкусить чистоты. Каких бы ошибок ни совершил он в этой жизни, в одном он не ошибался никогда: дьявол действительно существует, теперь он получил тому материальное доказательство. Ведь это он поставил его, доктора, к стенке – пусть даже его рука приобрела вид волосатой лапы капитана Гарсии.

Он словно опьянел от полученных ударов, да, именно так, опьянел – как боксер. Противник загнал его в угол, прижал к веревкам и молотил с такой силой, что в глазах у него помутилось и все происходившее вокруг него, все, что он еще видел, начинало утрачивать реальность. Изо всех сил старался он не упасть, не рухнуть в ногам врага, принимая удары с высоко поднятой головой. Он увидел, как капитан Гарсия поднял пистолет. Увидел, как солдаты вскидывают винтовки. Он взял за руку стоявшую рядом с ним молодую американку и попытался сказать ей что-то утешительное; повернув к ней голову, он увидел, как она жует резинку, и услышал ее голос:

– Он, правда, не виноват. Ему заморочили голову эти испанские священники, когда он еще был маленьким. Они сделали его по-настоящему верующим… Я только жалею, что не сделала больше для этой несчастной страны. Мне все равно, жить или умереть, хотя это и не слишком приятно. Господи, какая же я неудачница!

– Смотрите, как умирает великий французский артист, негодяи!

Доктор Хорват обратил оторопелый и в то же время возмущенный взор на мсье Антуана и увидел, что тот с благородным и патриотичным голлистским задором жонглирует перед лицом смерти. Прекраснейшие страницы истории Франции с бешеной скоростью проносились в мозгу и в сердце знаменитого француза. Солдаты ждали команды, а доктор Хорват тем временем окидывал беглым взглядом товарищей по несчастью. Он увидел мать генерала Альмайо, которая, по-прежнему сжимая в руках американскую сумку, жевала свои листья и смотрела на солдат со счастливой улыбкой: либо это от наркотика она пришла в состояние эйфории, вывести из которого ее была не в силах никакая действительность, либо она вообразила, что все происходящее – официальная церемония, устроенная в честь ее приезда сыном. Он увидел, как адвокат мистер Шелдон с вызовом глотает три таблетки успокоительного и, учитывая, что им оставалось жить всего несколько секунд, этот поступок показался доктору Хорвату таким оптимистичным, таким по-американски полным веры в будущее и торжество добра и справедливости, что он горделиво вскинул голову, тряхнув вспыхнувшей на солнце светлой шевелюрой, и почувствовал себя странно уверенно и спокойно, как будто проглоченное его соотечественником лекарство каким-то чудом братской любви подействовало и на него. Взгляд его перешел дальше, на господина Манулеско в его сверкающем блестками клоунском наряде, который вместе с присутствовавшими здесь знаменитыми артистами мужественно смотрел в лицо смерти, наигрывая на крошечной цирковой скрипочке еврейскую мелодию с бессарабских просторов и как бы демонстрируя таким образом несокрушимую веру в торжество культуры над варварством. Он услышал, как капитан Гарсия выкрикивает приказ… Встретившись взглядом с паяцем Оле Йенсеном, которого чревовещатель не выпускал из рук, он услышал его скрипучий насмешливый голосок:

– Нокаут в первом раунде, проповедник, он оказался сильнее вас. Что я и говорил…

Судорожным усилием он попытался проснуться, потому что все это могло быть только кошмарным сном. Немыслимо, чтобы американец, служитель Господа и добра, мог так закончить свои дни: пристреленным в дорожной пыли, в какой-то слаборазвитой стране, которая и существовала-то только благодаря американской помощи; он попытался вспомнить лица своих детей, их бедные белокурые головки, вознестись мыслью к Господу, без гнева, без злобы, но глаза его все перебегали с безумного француза, жонглировавшего во славу родины и во имя будущих поколений, чтобы имя его вошло в историю, на маленького музыкального клоуна с обсыпанным мукой, словно гипсовым лицом, который с вызывающим видом, характерным для его привыкшей к погромам нации, играл грустную и в то же время задорную еврейскую мелодию, как будто отвечая солдатам, нацелившим на них винтовки. И тут он снова услышал голос то ли куклы, то ли чревовещателя – он уже не знал – с характерными разочарованными нотками:

– А вообще-то, в конце концов, что такое смерть? А, Агги Ольсен? Просто отсутствие таланта!

И тогда в голову ему вдруг пришла мерзкая, ужасающе циничная мысль, что единственным изо всех этих артистов, кто не исполнял свой номер, демонстрируя превосходство человека надо всем, что с ним происходит, был кубинский сексуальный гигант, и то, что это и есть его последняя мысль на грешной земле, наполнило его таким ужасом, таким чувством омерзения, что, окончательно растерявшись, побежденный, да-да, именно побежденный, ибо этому нет другого названия, поверженный гнусным противником, почти слыша его издевательский смех, доктор Хорват обратил полные слез глаза на расстрельную команду с жутким чувством, что вполне заслуживает такой участи.

– Это на счастье, – сказал Хосе Альмайо. – Надо, значит, надо.

Он стряхнул огромную сигару в пепельницу в форме лежащей на спине голой девицы с непомерно большим лоном, куда и отправлялись пепел, окурки и раздавленные сигары. Отношения с Кастро были разорваны два года назад, но спецслужбы по-прежнему обеспечивали контрабандную поставку гаванских сигар.

– Так надо, чтобы повезло, – сказал Хосе Альмайо. – За удачу надо платить. Такая вот она сука.