У Инны есть закадычная, со школьных лет, подруга Стела. За нею ухаживал импозантный, крупнотелый, рослый и очень добродушный Додик, замечательный своим умением отлично устраивать практические дела.

Оказалось, что и ему в том же военкомате и тем же Охапкиным назначена отправка на то же 25 сентября.

И вот является он к нам с Инной в нашу городскую квартиру, чтобы рассказать:

– Я майора Охапкина сводил в ресторан, и он, подвыпив, мне сказал: "Не бзди – вас повезут недалеко: в пределах треугольника

Харьков – Киев – Москва. Это РГК – Резерв Главного Командования".

Так что к тебе – Инка, ко мне – Стелка смогут вскоре приехать.

А в самом деле: что до Москвы, что до Киева дорога от Харькова недолгая: одна ночь. Мне и в голову не пришло, что либо майор мог соврать Додику, либо… Додик мог соврать нам: в молодости так хочется выглядеть значительным!

Но, поверив его рассказу, мы и не подумали заготовить на дорожку побольше припасов: на сутки – хватит, а там кто-нибудь подвезет…

И, главное, денег я взял с собой совсем немного…

В составе большой команды призывников мы приехали из районного военкомата трамваем в областной, и тут за нами закрылись ворота. Мы очутились внутри большого двора, постепенно заполнявшегося призывниками из различных районов города, а также Харьковской и

Сумской областей. Здесь начали нас тасовать, передавать

"покупателям" – офицерам и солдатам, прибывшим за пополнением. С

Додиком и другими знакомыми ребятами меня разлучили, и я попал в небольшую команду, под начало добродушного западного украинца, вместе с тремя-четырьмя харьковчанами из рабочего района, которые за спиной у сопровождающего называли его "бандерой". Мы немедленно пристали к нему с расспросами, куда же нас повезут. Но он молчал, как партизан, – впрочем, поясняя:

– Нэ полежено розказувать! Нэ полежено!

Между тем. слышно было, что за воротами собралась толпа провожающих. Однако выглянуть туда было невозможно.

Но вот нас построили в большую колонну – и ворота отворились.

Пешком, по проезжей части улиц, колонна направилась к станции

Харьков-Сортировочная. А по тротуарам поспешали за нами матери, жены, невесты… Массовка для кинофильма о войне – да и только!

Зрелище со стороны, должно быть, живописнейшее. Новобранцы были одеты так, будто соревновались, кто напялит на себя рубище постарее и похуже. Из многочисленных рассказов всем было известно: штатская одежда домой не высылается, в части не хранится, владельцу на руки не выдается. А ведь шел всего лишь девятый послевоенный год, хороших вещей у большинства населения было мало, вот призывники и надевали в дорогу старье да рванину. Стимула выглядеть поприличнее ни у кого не было, паспорта и приписные свидетельства у нас отобрали, никаких временных удостоверений не выдали. А без удостоверения личности человек в наше бюрократическое время теряет самоуважение: он – никто, и звать никак. Нет удостоверения – нет и личности! Так уж до внешнего ли вида существу без паспорта?!

Построенная шеренгами шантрапа с гиканьем, свистом и бранью следовала по мостовой, сопровождаемая семьями, дружками, ребятней.

Так дошли до "Сортировки" и очутились на широкой эстакаде или же перроне, вдоль которого на рельсах уже стоял готовый к погрузке длинный-предлинный товарняк, вид которого еще со времен революции и гражданской войны был привычен советским людям. То были "теплушки" – грузовые вагоны с двухъярусными деревянными нарами. с железными печурками посередине, с распахнутыми дверями, в которых поперек проема был прибит толстый брус, кое-как предохранявший от падения на ходу из вагона.

Каждой из сформированных в военкомате команд показали ее вагон, каждый кинул вещички на нары, отметив свое место. Расходиться категорически запретили. Но семьям было разрешено подойти к своим.

Так мы еще немного побыли вместе: я – с женой, тестем, тещей, друзьями… Додика пришла проводить Стелла, но его вагон был в середине состава, а мой – ближе к хвосту. В самом же хвосте было несколько вагонов-кухонь, за ними – рефрижераторы, куда прямо при нас стали загружать мясные туши, мешки с крупой, множество буханок хлеба… Только каким-то психологическим ступором могу объяснить, почему никто из нас не сообразил: если везут не дальше "треугольника

Харьков – Киев – Москва", то для чего же столько жратвы?!

Но вот – как в кино! – запела труба, вдоль эшелона прокатилась зычная команда: "По вагонам!", где-то недалеко духовой оркестр заиграл знаменитый марш "Прощание славянки" – и эшелон медленно двинулся в путь, оставляя на перроне наших родных и близких, в большинстве – плачущих горькими слезами. Уж так это напоминало проводы времен недавней проклятой великой войны… Случайно ли?

Незадолго перед тем в парламентах Франции и Западной Германии состоялась ратификация "парижских соглашений", официально вводивших бундесвер в орбиту НАТО, наступал новый виток "холодной войны".

Обстановка в самом деле казалась угрожающей. А ведь мы еще не знали о наметившемся охлаждении советско-китайских отношений, о том, что не случайно "китайские друзья" попросили Хрущева вывести советские войска из Порт-Артура и Дальнего…

Миновав крупный пригородный узел Основу, эшелон взял курс на

Чугуев. Главному Командованию мы в резерв явно не подходили: курс был задан на Восток. Но – куда?

В Чугуеве, то есть на первой же остановке, произошел случай, невероятно меня поразивший. Поезд остановился на дальних путях, возле будки путевого диспетчера. Дело было вечером, и внутри горел яркий свет настольной лампы. Но людей не было, а на диспетчерском столе лежали какие-то служебные бумаги. На моих глазах туда вошли ребята из вагона Додика (его самого, слава Богу, среди них не было), переложили бумаги на пол, а стол и стулья с хохотом выволокли из будки и утащили во тьму. Эшелон тронулся дальше. Наутро, проведав

Додика, я увидел, как группа ребят, сидя на краденых стульях за краденым столом, с упоением забивает козла.

В том вагоне ехали только городские ребята, среди них и еврейские мальчики из интеллигентных семей – помню, например, Борю

Бержановского. Не утверждаю, что он, но, примерно, такие же, едва отъехав на полсотни километров от родного дома, легко расстались с простейшими условностями культуры и, ради пустой забавы, временного и не обязательного "комфорта", походя прихватили чужое.

Примечательно, что там, на станции, никто, видимо, не попытался вернуть краденое. А ведь сделать это было проще простого, телеграфировав на следующие станции по пути следования эшелона и устроив на одной из них элементарный осмотр вагонов… Но нет, мои земляки беспрепятственно пользовались добытой мебелью все двадцать суток пути!

Лиха беда – начало. Эшелон все дальше и дальше уносил нас по хорошо известному мне, недавнему беженцу, маршруту: Поворино.

Воронеж, Лиски, Сызрань, Саратов… "Резерв Главного Командования помещался уж слишком далеко от "треугольника", очерченного майором

Охапкиным или фантазией Додика… Пересекли Волгу, приблизились к

Уралу… "А за Уралом – Зауралье, а там своя, иная даль" (А.

Твардовский). Великая русская литература! "Мелькают версты, все отстает и остается позади…" Это – Гоголь. Ну, ладно, он -

"хохол", славянин, русский писатель, в его устах так естественны эти слова: "Русь! Русь! Вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе…" Но отчего же мне, презренному там жиду, сбежавшему от угрозы погромов, от тамошних нелепиц, неурядиц и неустройств, – отчего мне так внятны и дороги эти его слова? Отчего они так пронзают сердце? "Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня?" Только что, мучительница моя, проехал через тебя вширь, поперек: побывал у отца