В тот день, в двенадцатом часу, я был… не важно, где.

Скажу лишь, мысль моя была, простите, о еде.

Так вот, стою себе. Слегка уже живот подводит,

И вдруг (о, верно, верно – вдруг!) ко мне мсье подходит.

Мсье (как бишь его… забыл; как будто, Леонид)

Меня хватает за камзол и грозно говорит,

Что он, не будь он Леонид, превыше всех мужчин,

Что он Сатир, что он Перун, Осирис и Один!

Что он достоинством мужским премногих превзошёл,

Что мне exit, поскольку я… сейчас! увижу!! СТВОЛ!!!

Мол, ствол столь крепок и ядрен, что жутко станет мне, –

И зачал лапкой шуровать в свисающей мотне.

Я улыбнулся уголком породистого рта

И молвил: – Вам пугать меня?.. пропорция не та.

Увы, но, сударь, Ваш, пардон, «чудовищный лингам»

Столь вял и мал и немудрящ, что просто стыд и срам!

И так, простите, невелик тестикульный комочек,

Что смех и слёзы, сударь мой, и колики до почек.

И коли Вы меня сейчас хотите напугать,

Боюсь, не стоит, сударь мой, гонады извлекать…

И я умолк. И дивный свет облёк мое чело,

Но это, судари мои, его не проняло.

– «Боюсь!» Ты всё ж сказал: «Боюсь!» – возликовал Сатир

И с превосходством на лице отгарцевал в сортир…

А я остался… да, друзья, остался при своём:

Неумно ястреба пугать облезлым воробьём!

* * *

О, мой трепетный друг, покалеченный ласками быта,

Да едва не оскопленный зубцеватым и ржавым ланцетом его,

Геть! За мной! По тропам, большакам и – к зениту:

В Ирий, Офир, Валгаллу из пьяного сна моего.

В край, где Трезвость и Скуку не видали вовеки,

К Изумрудному Змию на витые рога,

Где из водки студёной хрустальные реки

Разрезают ветчинно-икряные брега.

Там под каждым кустом маринованный рыжик

И огурчик солёный, и селёдка с лучком.

Там похмельный синдром ведом только из книжек,

А облом «не хватило!» вообще не знаком.

Там грудастые девы не скупятся на ласки, –

Их горячие чресла так щедры и сладки;

Там влюблённые всюду возлежат без опаски, –

Сеновалы для них и для них цветники.

Там сварливые жены, обитая в холодных застенках

(Их прескверные рты крепко стянуты грубым дерюжным шнурком),

Сочиняют печальные стансы о погубленных ими мужьях-импотентах

И читают друг дружке: пальцами, глазами, – молчком.

Там в грозу проливаются с неба потоки пивные с шипеньем,

И варёные раки по крышам молотят клешнями – то лакомый град.

А промытая солодом даль столь чиста, что пред нею замрёшь с изумленьем,

И колени преклонишь, и плачешь… А уж подле, гляди-ка, начался парад!

Строгим шагом чеканным проходят слоны розоватой окраски,

И шпалеры чертей белоспинных копытами крошат бетон на плацу,

И манерный сиамский котенок, рыцарь ордена аглицкой дамской Подвязки,

Салютует перчаткой тебе, – драчуну, шутнику, наглецу.

Ты так горд. Ты так прям. Лишь один непокорный вихор на плешине

Рвёт порыв урагана, Повелителя злобного шершней и, кажется, мух.

Но вотще! Он не в силах, не в силах, не в силах нагадить мужчине,

Что сгорает в «Delirium tremens»[3] . Сгорает, сгорает как пух…

Шумел камыш и ветер в ивах, и перекатами река.

По небу мрачному носились, клубясь, густые облака.

Склонялся к своему исходу и угасал осенний день.

Покоя жаждала природа. Её вся эта поебень

Уже изрядно притомила. Она мечтала о весне,

Как я мечтаю о прекрасном… А впрочем, речь не обо мне.

Два старичка (ядрёны телом и непосредственны в мечтах),

Решили как-то непотребством унять томление в елдах.

Объектом гнусного разврата, поганых, низменных страстей

Они избрали ту, что молча снесёт напор седых костей.

Седы ли старческие кости? Вопрос, ну право, о хуйне!

Я, между прочим, не биолог. И, кстати, речь не обо мне.

Бедняжку, бледную от страха, втащили волоком в избу,

Пинками к печи подогнали и привязали за трубу.

Ужасной, прочною верёвкой, – шершавой, толстою пенькой

Её безропотное тело они и крепко и умело стянули опытной рукой.

О, если б я там оказался в тот гнусный миг, в том страшном сне,

Уж я бы с ними разобрался!.. Как жаль, что речь не обо мне.

Затем, вздыхая похотливо, метнули жребий: кто вперёд,

Кто этой девственной малышке… о, звери!.. Целку раздерёт!

Удачник, словно пёс над дичью, над ней нависнул, гогоча,

Готовый к дикой содомии. И вдруг упал: «Врача, врача!»

Его приятель вероломный, себя почуяв на коне,

Отбросил в сторону больного (как видим, речь не обо мне).

– Не можешь срать – не мучай жопу! – переиначил он стихи.

– Напрасно я с тобой связался. Тебе не трахнуть и блохи.

Смотри, как я! – И вот ловчила спускает брюки до колен,

Подходит к нежному созданью, неся, как знамя, толстый член,

Прицельно к лону придвигает… И получает кирпичом:

Больной без промаха кидает. Я, как и прежде, – ни при чём.

Картина жаждет кисти Босха (лишь в крайнем случае – Дали):

Два крепким телом аксакала в застывших позах, средь пыли,

В кривой, заброшенной лачуге, лежат. В их мёртвые глаза

Глядит, привязанная крепко – за печку – юная коза.

А вы что думали, девица? А я считал, что там свинья.

А вышло – вон как. Кто в ответе? Козе понятно, что не я!