Седой интеллигент Густобрехалов,

Учитель и наставник для повес,

«Отец родной» для молодых нахалов,

Однажды вёл средь них свой sex-ликбез.

Юнцы, не умудрённые годами,

Раззявив пасть, внимали болтуну,

А тот, глаза скрывая за очками,

Врал вдохновенно «сказочку одну»:

Помню школу… Вот каким манером:

На рояле, в шляпе и пенсне,

Будучи советским пионером,

Нравилось совокупляться мне.

Было модно аристократизмом

Проявлять sex-эпильность свою.

Впрочем, не гнушался онанизма,

Этого от вас не утаю…

Ну, так вот, рояль стонал и плакал

Под моим напором молодым.

А партнёрша поддавала сракой –

Так, что заворачивался дым

Сигаретный. Пачка «Голуаза»,

Смятая, шуршала под рукой.

А партнёрша – страстная, зараза, –

Кончив, звук издала горловой.

Вы такого в жизни не слыхали,

В нём смешались ярость, похоть, плач;

Пели трубы в нём и лошади скакали;

Выла жертва, хохотал её палач…

Я был потрясён, подавлен, выжат,

Этим буйством блядского огня.

А партнёрша, – чемпион по лыжам,

Вновь впилась, негодная, в меня.

Пятый раз за вечер, между делом,

Но отмечу (с гордостью!), друзья.

Эта сучка, содрогаясь телом,

Жадным ртом добралась до хуя…

Бледный сам, с увядшими мудами,

Он свисал, как лопнувший кондом.

Но партнёрша, клацая зубами,

Забрала-таки его горячим ртом.

Превращённый ласками в кастрата,

Я не мог соитий продолжать.

И партнёрше, дочери разврата,

Заявил: – Пошла, ебёна мать!

И она «пошла»… По-чемпионски…

С места, без раздумий, враз – бегом.

Как на лыжной трассе марафонской,

Корень мой зажав зубастым ртом…

Корень оказался гибким, прочным.

Скользким. Только это и спасло.

Боль же… боль была такая, точно…

Точно в жопу сунули весло!

А леченье, – вам оно не интересно;

Что вам «охи», «ахи», йод, бинты?

Да и мне уже, признаюсь честно,

Это всё – порядком до пизды.

Умолк на миг старик Густобрехалов,

Протёр платком стекло своих очков,

С усмешкой глянул на притихших вдруг нахалов,

И – дальше врать, – как Мишка Горбачёв:

С елдаком, обмотанным бинтами,

Я понуро брёл среди кустов.

Вдруг раздался голос за кустами:

– Эй, Густобрехалов! Будь готов!

Грубый слог, но как же нежен голос!

(Я его средь тысячи б узнал.)

Девственнице, признанной красотке,

Скромной Глаше он принадлежал.

В чём тут дело? Я заволновался,

И во мрак сиреневых кустов

Я шагнул. Шагнул – и растерялся,

Проглотив слова: «Всегда готов!»

На расшитом коврике уютном,

Ослепляя совершенством наготы,

Глаша, мне в глаза глядя беспутно,

Волновала ножкою кусты.

– Ну, давай, возьми меня, мой милый! –

Из груди её раздался стон.

Ножки разошлись. Она явила

Свой набухший розовый бутон.

И сорвать цветок тот бархатистый

Не преминул бы любой другой…

Я же, с наслаждением садиста,

Пнул от всей души её ногой!!!

Не стоит ждать в конце морали,

И жемчуга искать в пыли,

Когда так густо набрехали,

И так цинично наебли!

Густобрехалов снова на коне,

Коньяк смакует с долькою лимона.

Младые кобеля застыли в тишине,

Его словам внимая изумлённо:

Юность, юность… В день, когда вручали

Комсомольский новенький билет,

В актовом, уютном нашем зале,

Мне «химоза» делала минет.

Шаловливо, ласково мошонку

Щекоча игривым языком,

Обращалась к члену, как к ребёнку:

– Бэби, встань для мамочки торчком!

«Бэби» был послушным карапузом,

Он перечить мамочке не стал.

Так привстал, что сделался обузой

Для меня. (Я речь как раз толкал:

О великом прошлом комсомола,

О великом будущем его.)

Вдруг вздохнул… И содрогнулась школа

От дурного крика моего.

Грохнулась трибуна. Я остался

Перед всем народом без порток.

Я стонал, орал и содрогался,

Извергая сперму в потолок…

Далее – затмение. Не знаю,

Что? Куда? Зачем и почему?

Грезилось: сейчас и расстреляют.

В лучшем случае отпиздят – и в тюрьму.

Обошлось. Очнулся не «у стенки»,

Не на нарах где-то в Соловках.

Хоть дрожали пакостно коленки,

На живых – не сломанных – ногах.

Было от чего: корова-директриса,

Исходя гневливо пердежом,

Скаля зубы, словно бешеная крыса,

Угрожала мне кривым ножом:

– Я тебе сейчас устрою блядство!

Я тебя, гадёныш, проучу!

Я твоё поганое богатство

Живо по муде укорочу!

Грязный скот! Развратный недоносок!

Что, дрожишь? Боишься? Слёзы льёшь!

Отсеку, ей-ей же, твой обсосок,

Если ты… Меня не отъебёшь!

Вот так притча! Вот так наказанье!

Разве встанет на такую блядь?

А альтернатива? Отрезанье…

Ну уж нет! Придётся пособлять.

(В смысле – члену, чтобы возбудился,

Чтобы приподнялся хоть слегка.)

А иначе мигом директриса

Жеребца поправит в лошака.

Эта мысль промчалась, как торнадо,

Как цунами. Буря. Ураган!

А корова, жаждая услады,

Скинула свой красный кардиган.

Оказалось – баба сильно в теле,

Жопа, ляжки, груди – всё при ней.

В молодости, верно, в «этом деле»

Загоняла до смерти парней.

Молодость минула, страсть осталась, –

Вон, как задрались у ней соски!

И унять такую, – вряд ли малость,

Мне придётся. «Беби, помоги!»

Юности не важен возбудитель,

Увидал лобок – и вмиг готов.

Так и мой отчаянный долбитель –

Заторчал колом без лишних слов.

Бешеная баба повалилась

На кушетку, ноги разбросав.

Сквозь космы влагалища сочилась

Ёбальная смазка – как слеза.

Член уже хрустел от предвкушенья,

Яйца ныли, спермою полны,

Я сглотнул, и двинулся к кушетке,

Стягивая тесные штаны.

Влажные космы, что лес дремучий,

Спутались. Попробуй, одолей!

Одолел… И корень свой негнучий

Засадил – до самых до мудей.

Только ждало разочарованье:

Оказался так велик карман,

Что моё благое начинанье

Кануло, как килька в океан.

Или – как огурчик в таз кефира,

Или – как обмылок в унитаз.

В общем, не по нам была квартира,

Не по нам… Эх, в рот же, в рёбра, в глаз!

Только комсомолец не сдаётся!

Есть же выход (то есть, в смысле – вход).

Если есть, со временем найдётся!

Например, заправить, суке, в рот!

Или… Эх, рисковый я парнишка!

Ну и хрен с ним, будет – как решил.

Только не согнись, подруга-шишка,

Не согнись! – И в сраку заложил!

Сразу показалось курве жарко,

Завертелась, курва, на елде,

Застонала, выгнулась, как арка,

Хлопая ладошкой по пизде.

– Что там хлопать по пустому месту?

Я люблю неторные пути,

Задние проходы и проезды…

А она: – Работай, не пизди!

Тут мне стало как-то не до трёпу,

Забрало желанье – до нутра,

По сердцу пришлось. И в эту жопу

Я кончал до самого утра.

К утру «крыса» стала просто Олей.

Я – «мышонком», а «обсосок» – «петухом».

И потом частенько в нашей школе

Я скакал на Олечке верхом.

И не только в школе – где попало,

Лишь бы было место раком встать.

Ох, немало «теста замесил», весьма немало…

Член до смерти буду отмывать!

Кстати, школу кончил с золотой медалью,

И с презентом Олечки-души.

До сих пор его дамасской сталью

Без проблем точу карандаши…

И клинка кривого лёгким взмахом

Развалил лимон напополам,

Стопку «Ахтамара» дёрнул махом,

Шёлковый платок поднёс к губам…

Ах, Густобрехалов, старый пёс,

Где здесь правда, где обман лукавый?

Снова ты смятенье в души внёс,

Да и хуй с ним. Браво, мастер, БРАВО!