* * * Пахнет горелой бумагой, танки грохочут вблизи, каждый, кто верен присяге, медленно в бездну ползи. Или торжественным маршем, словно в последний парад – двигай поспешнее arsch-ем… Schneller, mein lieber comrade! 18 апреля 2006 г. Про отчизну, про веру, любовь пиши, – И объявят кастраты: поэт. Ну а если про то, что «шумят камыши», – То тогда, безусловно, нет! Про ночные огни, про сухую стерню, Про мучительно выгнутый стан, – Про изломы судьбы и другую хуйню Напиши, и объявят: титан! Ну а если про то, как лобзал пизду, И про еблю на шатком столе, То объявят: за это – гореть в аду, В самом серном кипящем котле, То укажут на пошлость и скудость строфы, Смехотворность, а в целом – бред. Потому что скопцы, безусловно, правы, А пошляк, безусловно, нет. Как же спорить? Ну разве могу возражать? Если их – пятьдесят к одному? Просто нужно до смерти, наверное, ждать. А умру – и тогда пойму. А умру и свалюсь в этот, блядь, купорос, В пламя, в тернии… Вмёрзну в лёд. А быть может, простите дурацкий вопрос, А быть может – наоборот? Вдруг, представьте, представьте всего на миг, Вознесусь к Гефсиманским вратам. А какой-то весёлый и пьяный старик Точно друга уж ждёт меня там. Это будет Вергилий, скорее всего. Или, может быть, Пастернак. Крикнет: эй, где ты шлялся? Заждались его. Или просто: здорово, чувак! Подоткнёт кулачишком сухим под дых, А потом поведёт к столам, Где поэты пируют и музы при них. И представьте, все пьяные. В хлам. И представьте! Ебутся то там то тут, Не считая за срам и за стыд. И девчонки, которых поэты ебут, Без стеснения стонут навзрыд. Мне амброзии щедро плеснут в стакан, (Точно кровь, точно кровь на просвет), – Пей-гуляй, Борода, заслужил, старикан. Ты ведь был охуенный поэт… А когда за полно чь успокоятся, Встану молча и тихо уйду. Не затем, что напала бессонница. Просто знаю: мне место – в аду. 4 июля 2006 г. Песнь воинственного стрейта[6] Мы стоим перед сраженьем И у нас кинжал в руках. Скоро враг придёт в движенье… Но ни слова о врагах! Но ни слова об ублюдках, Пидарасах всех мастей… Мы стоим, и в брюхе жутко, Дрожь вибрирует костей. Волоса торчком восстали, Пальцы гладят бок ножей, Нервно ёрзая по стали Возле битвы рубежей. Храбрость сердце наполняет, Ярость двигает желвак… Солнце бешено сияет, Трепещи, проклятый враг! Бойся, бейся, мри от страха: Гибель близко. Мы сильны. Скоро, сцуко, станешь прахом В аццком пекле Сотоны. На тебя насядут разом Вес могилы, крепь гроба, Глад червей, грызущих мясо, Запах тлена… То – судьба: Нехер было, гадский боров, В наш предел полки вторгать. Стоп! Довольно разговоров. Время битвы. Исполать! Исполать тому, кто в сече Будет жечь лихой рукой. Да иcчезнут гомосечи! Да воспрянет род мужской! Новая сатира, старая сатира…
* * * Новая сатира, старая сатира, горькая усмешка, клочная брада. И опять Россия, баба не от мира этого, – плетётся не туда. Плачет рыжей грязью, стелет острым настом, обувает в глину, одевает в дым. Солнечно – к ненастью, ветрено – к несчастью. Ну а ветры в спину молодым. Что за жизнь с такою: в венах бездорожий, в юбке из бересты, в кофте из хвои? С раковой Москвою, с азиатской рожей, – той, что мнут как тесто холуи: «Здесь теней обильно, тут погуще мушек, губы – в цвет порфира, в цвет мазута бровь… Современно! Стильно!» – Беленою в уши… Вот и вся сатира. Вот и вся любовь. 24 октября 2006 г. Вот фанера растёт в чистом-чистом, нетоптаном поле, В гуановой жиже. У неё золотые листы, Крепкий стебель и корни вразлёт. Знаю, знаю, однажды фанера, воскликнув «Доколе?», – Направит свой пестик к Парижу. И, вспорхнув, с высоты На чело мне тягучий нектар изольёт… * * * Зрите: некий человек, Поглощённый дикой страстью, Начинает свой разбег Пред прыжком в горнило счастья. Он решителен как воин, Как великий маршал Жуков, Он бессмертия достоин Как актёр Сергей Безруков. Он блины умеет кушать, Ковырять в носу мизинцем, Надвигать картуз на уши И ножом столовым бриться. Но сейчас – другие планы. Человек с лицом железным Хочет методом гольяна В счастье сигануть как в бездну. Не сдержать его порыва, Не смирить его томленья. Он стоит перед обрывом Весь во власти устремленья, Весь во власти сладкой грёзы, Весь как сечка Меркатора, – От его звенящей позы Стынут реки, мёрзнут горы, Облака меняют галсы, Под землёй кроты рыдают. Круг зевак образовался, Репортёры наседают, Педерасты в тряпках стильных И другие – в чёрном хроме, Гомофобы, те, что сильно Педерастам позже вломят, – Все, буквально, ждут, когда же Человек, бегущий горя, Винтокрылым экипажем Взмоет, с притяженьем споря? Чтоб затем, чрез миг короткий, Рухнуть в Гранд Каньон Фортуны, Сгинуть там, как член в пелотке… Только ждут зеваки втуне: Наш герой почешет яйца, Развернётся и без спешки Двинет в паб «Дары данайца» Пиво пить и грызть орешки. …Сим кончается поэма На фальшивой, в общем, ноте, Потому что Счастье – тема Не для хихонек в блокноте. 4 июля 2007 г. |
