Он улыбнулся своей ироничной улыбкой.

– Королева – образованная женщина, – продолжал он, – и… Гардинер после случая с Марбеком начнет за ней следить.

– Но почему?

– Да потому, что у него наверняка поселилось сомнение. Думаете, он поверил, что она так уж любит музыку?

Мне надо было поскорей увидеться с Катариной, напомнить ей еще раз, что она – в опасности. Я не могла даже мысли допустить, что она кончит так же, как ее предшественницы.

Увидев меня, Катарина первым делом сообщила, что Марбека удалось спасти.

– Но другие, – грустно проговорила она, – они мне снятся, я слышу их крики, треск пылающего хвороста, я чувствую, как огонь пожирает их тела…

– Это ваше вмешательство спасло Марбека..

– Я просила за всех. Я умоляла его, но он… готов был разгневаться, и я испугалась, что, если буду настаивать, потеряю и Марбека.

– Вы правильно сделали. Катарина, дорогая, заклинаю вас… Гардинер не должен догадаться о ваших истинных взглядах!

– Да, – тихо проговорила она, – он, не задумываясь, отправит и меня на костер.

– Прошу… прошу вас, будьте осторожны!

Кажется, она поняла наконец, что угроза ее жизни вполне реальна.

Троих реформаторов сожгли, а мы отправились в свадебное путешествие по стране. Маршрут пролегал через Вудсток, Графтон и Данстейбл. Намечалась королевская охота и пышные приемы в честь королевской четы в замках высшей знати. Не секрет, что многие дворяне после таких визитов Его Величества оказывались разорены до нитки, но еще хуже было не угодить королю и впасть в немилость.

По дороге я почувствовала себя плохо – снова дали о себе знать приступы мигрени и головокружения. Как ни старалась я не подавать виду – отец терпеть не мог болезней, – мне пришлось все-таки покинуть королевскую свиту и задержаться в Эмптхилле, где одно время жила моя мать.

Тени прошлого только ухудшили мое состояние, и приехавший доктор Баттс рекомендовал отправить меня куда-нибудь, где я могла бы немного развлечься.

Эдуард в это время жил в Эшридже, и было решено, что я поеду туда. При нем, как всегда, была Елизавета. И еще – очаровательная девочка Джейн Грей, ровесница Эдуарда. Я снова с интересом наблюдала, как Елизавета всеми командует.

Джейн приходилась нам внучатой племянницей, но мы называли ее кузиной. Она была старшей из трех дочерей Генриха Грея, маркиза Дорсетского, и Фрэнсис – дочери моей тетушки-тезки Марии Тюдор, которая, когда я только родилась, вышла замуж за Чарльза Брэндона, герцога Саффолкского.

За Эдуардом ревностно ухаживала госпожа Пенн, напоминавшая мне незабвенную Маргарет Брайан, – ради своего питомца она готова была жизнь положить. В который раз я подумала, как много для нас значили эти добрые женщины, заменившие нам матерей.

Госпожа Пенн безумно сокрушалась по поводу малютки Джейн, которую родители, по ее словам, морили голодом, запирали в темной комнате и избивали.

– Зато здесь ей хорошо, – говорила госпожа Пенн, – и мой принц ее любит. Может, вы замолвите за нее словечко, миледи, и она еще поживет с нами?

В обществе детей и доброй госпожи Пенн я быстро поправилась и вскоре вернулась ко двору.

Король не мог нарадоваться на жену. Опытная сиделка, Катарина быстро и нежно перевязывала его рану. Часто отец сидел, положив свою больную ногу ей на колени, беседуя с ней о литературе, музыке и теологии. Умная, образованная Катарина умела подбирать нужные слова, чтобы случайно не вызвать его недовольства. Пожалуй, отец никогда еще не был так спокоен и счастлив.

Она поставила перед собой цель – добиться от короля, чтобы он признал наконец своих дочерей. И ей это удалось. Король определил порядок престолонаследия: вслед за Эдуардом должен был идти ребенок нынешней или – как это ни зловеще звучало – будущей королевы, затем – я, а за мной – Елизавета. Так что Катарине мы обязаны многим. Что касается меня, то здесь, наверное, сыграло роль то, что для него снова стало важным расположение императора: он хотел вернуть их былые дружеские отношения. Однако мне все-таки кажется, что признание королем своих дочерей – всецело заслуга Катарины.

Всю свою нерастраченную материнскую любовь Катарина обратила на Эдуарда и Елизавету. Ей удалось пригреть и Джейн Грей. И все дети отвечали ей любовью. Беспокоясь о моем здоровье, Катарина заводила разговор о замужестве, но я уже отчаялась когда-нибудь иметь семью и детей. Тогда она придумала для меня занятие, поглотившее все мое свободное время и доставившее огромное удовлетворение – несколько месяцев я переводила с латинского на английский пересказ Эразмом Роттердамским Евангелия от Иоанна. Когда работа была закончена, Катарина пришла в восторг и стала убеждать меня напечатать перевод в виде книги. Я отказывалась, считая, что наследнице престола не пристало издавать собственные книги. Но она не сдавалась, сказав, что не успокоится, пока не рассеет мои сомнения.

Тем временем я ощутила знакомый привкус опасности, грозившей Катарине.

Прошел год со дня свадьбы, а она не была беременна. Что по этому поводу думал король? Начинал ли он терять терпение? Разумеется, с Катариной ему было хорошо – ее нежные руки почти избавили его от боли. Но порой я ловила его взгляд, устремленный на какую-нибудь красавицу, а их было немало при дворе. Может, мне и кажется, думала я. Однако то, как он смотрел на Эдуарда, – с любовью и тревогой – не оставляло сомнений, что король по-прежнему надеется иметь еще сыновей и уверен в своих мужских достоинствах.

Видимо, не мне одной приходили в голову подобные мысли. Во дворце всегда чутко реагируют на малейшее изменение в настроении хозяина.

А потом произошло событие, ставшее неопровержимым свидетельством утраты королевой еще недавно столь непоколебимой власти над сердцем Его Величества.

Король вспомнил о Гансе Гольбейне, жившем в опале после той злополучной миниатюры, на которой изображенная художником красавица оказалась весьма далекой от своего оригинала – Анны Клевской.

– Но художник он неплохой, – сказал король, – пусть отработает те тридцать фунтов в год, что я ему плачу.

И заказал ему семейный портрет – с детьми и королевой.

Елизавета запрыгала от радости – она хотела быть в центре картины. Однако у короля был иной замысел.

В центре – король, рядом с ним по одну руку – Эдуард, по другую – королева. Две дочери – поодаль, справа и слева. Катарина приготовилась занять место рядом с королем, но он резко отстранил ее, сказав, что ее присутствие не требуется. Рядом с собой отец пожелал видеть королеву Джейн, мать Эдуарда, единственную из жен, родившую ему сына.

Оскорбление, нанесенное Катарине, не осталось незамеченным. Она же не только глубоко переживала обиду, но и ощутила смертельный холодок.

Враги тут же навострили уши – не намечается ли старый, испытанный прием устранения бесплодной жены? Правда, один сын у короля все-таки был, но не такой, какого ему бы хотелось, – слишком уж нежный и болезненный. Две дочери – не в счет.

Гардинер, как цепной пес, ждал своего часа. Он подозревал Катарину в симпатиях к возрожденцам, и ему нужен был только повод, чтобы сорваться с цепи.

Объектом его коварных замыслов была не только королева. Достаточно вспомнить Уолси, павшего из-за Анны Болейн, и Кромвеля, поплатившегося за свою инициативу женить короля на Анне Клевской. Сейчас Катарина могла бы потянуть за собой Кранмера.

Не успел Гольбейн закончить семейный портрет, как несколько слуг и придворных из свиты королевы были арестованы и брошены в Тауэр.

Катарина жила в страхе, но судьба пощадила ее – у короля вновь открылась язва, а никто лучше королевы не мог делать перевязки. Своими нежными пальцами она подлечила рану, королю стало лучше, и он обрушился на тех, кто посмел плести козни против его жены.

Он потребовал объяснений – почему люди из ее свиты оказались в Тауэре. Ему ответили, что у арестованных была найдена запрещенная литература и свидетели слышали из их уст крамольные речи. Его Величество заметил, что не может быть и речи о том, чтобы хоть тень подозрения коснулась Ее Величества, а также ее окружения. Его хотели ввести в заблуждение, громогласно заявил он. Он обругал всех причастных к этому делу последними идиотами, а самым тупоумным назвал Гардинера. Тот пытался оправдываться, ссылаясь на излишнее рвение своих подчиненных, верой и правдой служивших королю, но его не стали слушать и с позором выгнали прочь со двора.