Мы просили:

— Отвезите нас в какую-нибудь редакцию.

— В редакциях никого нет: все на уборочной.

— Но ведь газеты-то выходят?

— Выходят. Но в редакциях все равно никого нет.

И в театры ездили и часов пять-шесть смотрели про войну.

И в цирке были, в знаменитом, китайском, — смотрели баскетбол, советская и китайские команды. Судья китаец штрафовал наших беспощадно, жуть смотреть, но всякий раз зрители дикими аплодисментами, а иногда и стоя, приветствовали решение судьи (наши проиграли). Только два зрителя, они сидели позади нас — не аплодировали, каждый раз закрывали лица руками — им стыдно было. Они исчезли еще до конца игры — кто-то их позвал. Мы тоже хотели уйти, нам сказали: машины нет. Когда мы садились в свою машину, а начальство рассаживалось в персоналки, физиономии у них были такие довольные — страсть. Нас, поверженных, они наблюдали с удовольствием.

Переводчиков нам меняли через каждые два-три часа — чтобы не познакомились, не разговорились. Садишься в театре на свое место после антракта, там уже другой тип:

— Я ваш переводчик.

— А где же тот, который был?

— Отозвали. По делам.

А постоянным нашим сопровождающим и гидом был кто-то из секретарей Союза кинематографистов, в Пекине мы с писателями так и не встретились.

Один раз только случилась встреча со знакомым писателем Лао Шэ (знаменитые романы «Записки из кошачьего города», «Рикша» и др.), он п р и ш е л на прием в Советское посольство 7 ноября, и это был героический шаг с его стороны. Позже, в разгар культурной революции, его водили по улицам на веревке и обливали помоями. Не так давно у меня в «НМ» был его сын, он тоже знает русский, мы вспоминали его отца.

Между прочим — ни с одним китайским интеллигентом я не разговаривал, не общался таким образом, чтобы забыть, что он — китаец.

В Европе, в Америке — этого же никогда нет, общаешься с профессором, стараешься установить его умственный уровень, его интересы, даже и его отношение к России, но при всем этом не помнишь, кто он по национальности — немец, англичанин, француз. Какой он человек — вот что интересно. И в Японии примерно так. А в Китае — нет, не так.

Азия, что ли, там сказывается непонятным образом? История? Отношение к Европе и к России? То ли ты друг и старший брат, то ли отступник и предатель социализма? То ли еще кто? Растяпа, которого надо обдурить на хабаровской барахолке? (1933 год.)

И при встречах с Мао Дунем и с Го Можо было так же, а Чжоу Эньлай — тот и вовсе непонятен, закрыт, угадать его и не стремишься.

Личность необычная, в гражданской войне героическая и опять-таки загадочная. Каким-таким образом он договаривался до компромиссов и с Чан Кайши, с Чжан Цзолином? Как учился во Франции и, я слыхал, был покорителем дамских сердец, первоклассным танцором — нет, не понять да и не принять мне всего этого. Не сумею.

И только с двоими такого чувства, недоумения такого совершенно не случалось. Двое эти: профессор Е и писатель Лао Шэ.

Были мы с Собко и в Гуанчжоу (Кантон) и там встречались с писателями. Поспорили о «путях развития», и председатель местного отделения писатель У сказал:

— Мне кажется, расхождения между нами не так уж и велики. И не надо их искусственно углублять!

Кто-то прокричал:

— Надо, надо! Никакой беспринципности! Никаких уступок оппортунистам!

Договорились встретиться еще и завтра.

Назавтра нам сказали:

— У уехал.

— Далеко?

— Очень далеко.

Насмотрелись мы и на то, как воробьев весь Китай ловил, — вредители, урожай истребляют! Грабят великий народ!

Вечером, совсем темно уже, мы были в пагоде, подъехала пожарная команда, пожарники стали внутри храма поднимать лестницы, светить фонарями.

В чем дело? Оказывается, днем в пагоде был замечен воробей. А вот и фото в газете: Чжоу Эньлай на дереве. Тоже ловит воробья. После, когда развелись повсюду вредители-насекомые, которых уничтожали воробьи, птичек этих стали привозить из Советского Союза. Но надо же — птичка домашняя, почти ручная, а неволю не переносит совершенно, и, пока везли их в вагонах, они умирали.

Ну это дело «ихнее», а мы — советские люди?

А мы, «советики», бывшие еще недавно «сулянин-жэнь», чувствовали себя одиноко и гордо: мы-то какие прогресивные, а? И что только не воспринимается людьми как прогресс и превосходство? Важно одно: чтобы ты видел кого-то, кто менее прогрессивен, чем ты. Чтобы ты был убежден, будто так оно и есть: ты, а не он! Вот и всё, чуть ли не всё.

Прогресс основан на сравнительности — больше-меньше, лучше-хуже, но с его же собственной точки зрения. Истины вне себя прогресс найти не может — и тогда, когда он ложен. Да и не хочет — это для прогресса было бы регрессом. (Тут было написано еще что-то, но — потеряно. Я ведь, как правило, множество бумаг теряю. Жаль!)

А еще повезли нас с Собко далеко на юг, в провинцию Хунань, в деревню Шаошань, на родину Мао Цзэдуна. Показали его хозяйство. Мальчик Мао получил в наследство четырех волов, богатый был мальчик — в среднем в Китае приходилась в ту пору 1/8 вола на одного крестьянина. Работать на четырех волах 14-летний мальчик, конечно, не мог, тем более что он учился в хунаньском педагогическом училище. Он нанимал батраков (говорится не в упрек).

Посмотрели мы с Собко на это хозяйство, обменялись соображениями: трудолюбивый был мальчик, жил неплохо. В книгу отзывов записали, что мы и сегодня верим в нерушимую советско-китайскую дружбу. Переночевали в гостинице для посетителей деревни Шаошань, а на другой день заглянули в книгу отзывов — там страницы с нашей записью нет.

Мы вернулись в город Чанша, центр провинции Хунань, нас поселили в очень странной гостинице — грязноватая казарма, облезлые номера с шикарными балдахинами ярко-красного цвета над облезлыми же кроватями. Я — на четвертом этаже, Собко — на втором. И что нас поразило: огромная гостиница пуста, такое впечатление, будто мы — единственные здесь постояльцы. Поужинали. Переночевали. Договорились с переводчицей (мы звали ее Соней, я встречался с ней не раз и в Советском Союзе, она приезжала к нам с высокопоставленными делегациями) о завтрашней встрече, и Соня куда-то уехала. Уехала — и конец: нет ее ни завтра, ни послезавтра. Утром, днем, вечером к нам приходит официант, мужчина крупный, в белом, и произносит: «Зав-трак!», «О-бед!», «У-жин». И мы идем в совершенно безлюдный ресторан, он нас быстро обслуживает, мы уходим… (Официант, мы догадывались, знал русский язык, мы ели молча).

Мы сселились в один номер, к Собко, на втором этаже. Нервный Собко начал болеть.

Я иногда выходил на улицы Чанша (недалеко) и видел: китайцы, все в серо-зеленых робах, возбуждены, читают газеты, размахивают руками, собираются в толпы. На меня смотрят не то с подозрением, не то с недоумением, я думаю: «Война!». Война уже была — индо-китайский конфликт — это мне известно, но и кубинский кризис — вот он, он, может быть, уже перешел в советско-американскую войну? Ядерную. Какие картины рисует воображение — об этом и говорить не стоит. (Позже Собко подарил мне пленку с эпизодами нашей поездки, ее попросила у меня жена Е.Ю. Мальцева и не вернула.)

На пятый день — Соня звонит:

— Я болела и не могла к вам прийти. Сегодня вечером мы едем в Гуанчжоу (Кантон). Затем — в Ханчжоу.

Продолжение этой истории последовало через девять лет. Я зашел в иностранную комиссию Союза писателей, там встретил меня консультант по Китаю, кажется, Ганеев, примечательная личность — бывший переводчик и советник Мао в Яньане, во время третьей гражданской войны.

Так вот, Ганеев — он хорошо знал и английский — прочитал мне из английской газеты статью корреспондента: в октябре 1962 года он оказался под домашним арестом в Чанша в качестве заложника. Английский гражданский самолет был сбит китайцами, поскольку участвовал в индо-китайском военном конфликте. Китайская сторона затеяла с Англией тяжбу, а он, корреспондент, в этой тяжбе был заложником и девять лет провел в Чанша.