Конечно же, Мишка не верил ни в Бога, ни в черта: пройдя с младых ногтей свои лагерные университеты, он перестал верить во что бы то ни было. Уж ада-то он, после всего, что видел и пережил, не боялся однозначно. А что касается Бога, всесильного, всемогущего, справедливейшего и всеблагого, то достаточно было оглянуться по сторонам, чтобы понять: Бога не существует. Или Он умер. Что же до всяких там оборотней, то из книжек, из дурацких импортных фильмов он знал, что полнолуние – лучшее время для всякой нечисти, что убить оборотня практически невозможно, его можно убить лишь серебряной пулей, заговоренной в трех церквах, и одновременно знал, что все это полная чушь, выдуманная, чтобы пугать мальчишек да старых глупых баб. Однако он не оставил чтения, пока не дошел до конца главы о метаморфозах-превращениях в зверей и обратно.
Оказывается, если верить книжонке, все достаточно просто. Необходимо всего три вещи: отвар трав, серия простеньких заклинаний и дыхательные упражнения вроде тех, что применяют йоги во время своих занятий. А еще пять килограммов мяса или колбасы, чтобы восстановить потери энергии и веса при мутации. Все это было куда проще, чем он предполагал поначалу, главное, все можно было достать или в ближайшей аптеке, или в какой-нибудь лаборатории -было бы желание и рублей сто денег. А чтобы довести эксперимент до конца, нужно было немного, совсем немного терпения. И главное, никакой тебе мистики. Ох, как достали Мишку все эти маги и чародеи!
Оторвавшись от книжки на минуту, он неожиданно рассмеялся: черт знает чем забивает свой чердак! Смеялся он долго, минут, наверное, пять или даже больше, после чего опять забросил книгу в кучу всякой макулатуры. Бред! Где-то надо было раздобыть пушку, желательно ТТ. Или обрез – еще лучше. А не забивать голову всякой чепухой.
Он твердо решил про себя, что изменит своим воровским принципам не вязаться с мокрым и замочит этого судью, суку, который, Сидор-пидор, сломал ему жизнь. В том, что именно судья сломал ему жизнь, – в этом Мишка не сомневался. Сто пудов! А кто ж еще?
Два дня подряд Мишка ходил на пляж и отслеживал судью, изучал его распорядок, его маршруты и привычки, в каком корпусе и в какой палате он живет. За это время, между делом, он позаимствовал у населения пару "сытых" сумочек, часы и бумажник, полный зелени и украинских "фантиков", которые поначалу хотел выбросить, но потом передумал, решив сплавить их на украинских шлюх, которых тут было – как грязи.
Вечером он подошел к скверику, где обычно собирались дешевые бесконвойные проститутки, и вскоре обнаружил их – целые гроздья. Побродив, осмотревшись (котов поблизости не наблюдалось), остановился напротив парочки не очень молодых, но и не очень старых. Выбрал черноволосую, грудастую хохлушку и поглядел на нее долгим, откровенным взглядом. Она подобралась, подтянула живот, выпятила грудь. Мишка щелкнул пальцами, и она подошла.
– Давай кирнем, – сказал Мишка как старой знакомой.
– Давай, – охотно отозвалась она хрипловатым (наверное, от волнения, подумал Мишка) голосом.
Они зашли в какую-то забегаловку, выпили чего-то крепкого и много. Она задавала всякие вопросы, но, получив односложные ответы, заговорила сама о том единственном, что хорошо знала и что было ей интересно: о себе, о своей жизни, о ценах тут и у них в Днепропетровске ("нэзалэжность!" – хмыкнул Мишка), о муже-козле, который соблазнил ее совсем малолеткой, попользовался и бросил с ребенком, потому и пришлось идти ей на панель, потому что ведь надо кормить семью, старушку мать и сына, и пришлось ехать сюда, тут, в курортном, портовом городе, во-первых, ее никто не знает, во-вторых, выгодней работать, а то разве б стала она этим заниматься, она-то ведь девушка честная была, в школе хорошо училась, полгода являлась старостой совета отряда…
Мишка наслушался подобных историй по самое горло, разнообразием они, увы, не блистали. Странно, всякий раз удивлялся он, почему бы всем этим женщинам не признаться, что они только и умеют, что есть, спать да еще раздвигать ноги и что любая другая работа им не по вкусу, а раздвигать ноги проще простого, – нет же, почему-то каждая самая завалящая, занюханная бабенка обязательно имеет свою душераздирающую любовную историю, которую считает нужным довести до сведения окружающих; и почему бы им не гордиться своей профессией, которая ничуть не хуже других, или уж принять долю свою со смирением и не возникать?
Вот Мишка, например, гордится своей профессией. В натуре! А почему бы и нет? Плохо только, что об этом особенно не поговоришь с кем зря. Хотя сейчас его, когда он выпил, так прямо и распирало поговорить о себе, о своей профессии, похвалиться теми несколькими удачными экспроприациями, где он огреб кучу денег. Нет, нет, нельзя! А жаль…
Около полуночи Мишка, пьяный, уплатил по счету и, покачиваясь, вышел, опираясь на проститутку, которая повела его, щебеча что-то на ухо. Издалека могло показаться: супружеская пара возвращается из гостей. Когда пришли к Мишке в бунгало, она раздела его и всячески ласкала его, так самоотверженно и с такой непритворной нежностью, будто и в самом деле была его женой, так, что Мишка отозвался душой на ее порыв, и ему показалось вдруг что-то в ней знакомое, даже родное: тот же запах, что и в юности, те же шершавые, полные губы, налитые, загнутые немного вверх груди, похожие на дыни, – все напоминало ему Ленку Пыхову, по кличке Пышка, первую Мишкину любовь, девушку из детдома. После нее не было больше у Мишки девушек, кроме проституток. Увы, никто не любил Мишку просто так, задаром. Наваждение было такое сильное, что он даже раза два назвал случайную подругу Ленкой, и она откликнулась.
И Мишка вдруг, неожиданно для себя, стал рассказывать ей о непутевой своей жизни, о Ленке – ведь все у них могло быть как у людей, если б не этот козел-судья, Сидор-пидор, который засунул его за сущий пустяк, засунул в зону, сделал из Мишки блатного и который отдыхает теперь тут, рядом, греет старые свои мослы… Ах, да ты что, милый?! Неужто правда? Правда!
Весь остаток ночи они проплакали, обнявшись и всхлипывая.
Наутро женщина предложила вдруг остаться у него на несколько дней (а то и навсегда, читалось в преданных ее глазах), грозилась навести образцовый порядок, но Мишка, вспомнив ночную свою слабость, наотрез и довольно грубо отказался. Вынул из кармана пачку скомканных "фантиков", расплатился ими. Женщина заплакала, стала уверять, что с ним она по согласию, без денег, он ей симпатичен, и готова пойти за ним хоть на край света, но деньги все же взяла. "Валюта", – сказал смущенно Мишка, удивляясь самому себе: до чего же он стал сентиментален. Расстались они с тяжелым сердцем.
Мишка испугался ее непритворного чувства, да, честно говоря, и не поверил в ее искренность. Добрые, искренние люди давно уже казались ему фальшивыми купюрами. И он убедил себя, что она, похоже, позарилась на деньги, которые почуяла у него. И на том успокоился. Все стало на места. Все сделалось логичным.
Весь день он провалялся в постели. Просыпался, тянулся к груде книжек, выбирал чего-нибудь, листал, отбрасывал, рука несколько раз нащупывала знакомую шершавую обложку, но Мишка не решался взять ее в руки. И вдруг к вечеру, когда взошла яркая, полная луна, – он вдруг понял, что решился. Встал, записал из желтой книжки ингредиенты, нужные для чудодейственного отвара, и вышел. Все нужное он на удивление быстро купил в двух ближайших дежурных аптеках. Прихватил также пять килограммов ветчины в магазинчике за углом.
Придя домой, заучил наизусть нужное для перевоплощения, книгу сжег в печи и стал готовить отвар. Да, спокойно, бестрепетно он стал готовиться к убийству посредством превращения в зверя. Он считал, что именно судья виноват во всей его исковерканной жизни, что именно он обрек его быть изгоем в этом страшном, чудовищном обществе двуногих тварей, которое он боялся и которое представлялось ему как некая адская, жестокая химера, призванная уничтожать и пожирать заживо своих оступившихся или провинившихся детей. Потому он и жил в этом обществе по своим законам и по своему нравственному кодексу. И потому не видел причин презирать или стыдиться своей профессии, справедливо считая ее равноправной среди других свободных профессий -художника, журналиста, сутенера или политика, – и если б ему когда-либо пришлось заполнять какую-нибудь анкету, он бы с удовольствием и даже с гордостью в графе "специальность" написал бы: "Щипач" или "Писарь". Он не был честолюбив, потому и отошел от пацанов, от общака и блат-комитета, самолюбию его не льстило заниматься крупными кражами, только чтоб о них говорили на всех углах и писали газеты, не хотел связываться он и с сообщниками, помня, что человеческая природа такова, что друзья рано или поздно предадут, его вполне устраивало незаметное существование вора-одиночки, который ворует понемногу и исключительно пропитания ради, да и то только потому, что ничего больше не умеет, да, честно говоря, и не хочет делать.
