5) Одним из наиболее весомых свидетельств современников о десятой главе обычно считаются воспоминания М. В. Юзефовича (см. с. 316). Это свидетельство не столь бесспорно, как принято считать: мемуары Юзефовича не вызывают сомнений с точки зрения их точности, однако из них очевидно, что П рассказывал на Кавказе в 1829 г. о своих уже оставленных замыслах (видимо, речь шла об оставленном варианте седьмой главы). Переносить эти рассказы на десятую главу, о которой П в то время еще не мог думать, у него нет достаточных оснований. Показания Юзефовича исключительно ценны, как свидетельство, что творческая мысль П постоянно возвращалась к декабристской теме. Выстраивается цепь сюжетов, связанных с этой темой: первоначальный замысел седьмой главы[39] с гибелью Онегина на Кавказе или участием в восстании — десятая глава — Повесть об офицере Черниговского полка — Русский Пелам. однако предположение, что П в 1829 г. почти посторонним людям рассказал некоторый сюжет, а через полтора года стал его же «перелагать» в стихи, подразумевает полное непонимание психологии творчества П, который редко импровизировал в устной форме и из незаконченного делился лишь замыслами, уже оставленными бесповоротно. Как источник реконструкции не дошедшей до нас части сюжета десятой главы воспоминания Юзефовича следует решительно отвести.

6). В 1931 г. в "Автобиографии" А. О. Смирновой-Россет были опубликованы данные о том, что через Смирнову-Россет П давал десятую главу на прочтение Николаю I (рукопись воспоминаний с четкими, исключающими возможность описки, сведениями об этом хранится в рукописном отделе Государственной Библиотеки СССР им. В. И. Ленина). Данные эти привлекли внимание лишь в конце 1950-х гг., когда в архиве Аксаковых в Пушкинском доме было обнаружено их подтверждение — конверт с пометой рукой Смирновой-Россет, что в нем Николай I вернул ей десятую главу EO. При всей интригующей сенсационности этих сообщений, они, к сожалению, не поддаются интерпретации: мы не можем выяснить, что Смирнова-Россет называла десятой главой и в какой мере известный ей текст пересекался с тем, что знаем об этой главе мы.

7). Основным источником для суждений о десятой главе являются зашифрованные рукописи П и несколько отрывков черновиков. Среди бумаг П, пожертвованных в 1904 г. в Академию наук вдовой Л. Н. Майкова, содержался перегнутый пополам лист с зашифрованным пушкинским автографом. Это были написанные в два столбца стихотворные строки, уловить связь между которыми казалось невозможным. Однако П. О. Морозов, обнаружив в тексте строки, сходные со стихотворением П "Герой", предположил, что правильный порядок восстановится, если первый стих брать из нижней половины второго столбца, второй — из его же верхней половины, третий — из верхней первого и четвертый из нижней первого столбца. Затем операция продолжается в том же порядке. Тогда же было высказано предположение, что дешифруемый таким способом текст принадлежит EO. Следующим шагом явился оставшийся неопубликованным доклад С. М. Бонди в Венгеровском семинарии Петроградского университета. Данные доклада были введены в научный оборот М. Гофманом (см. с. 136). С. М. Бонди высказал убеждение, что текст должен быть написан онегинскими строфами и на дошедшем до нас листке зафиксированы первые четверостишия строф. На этом в основном работа по дешифровке текста была закончена. Чтение отдельных стихов представляет значительные трудности и далеко не всегда дает однозначные результаты.

Кроме того, в нашем распоряжении имеется черновик с набросками двух с половиной строф. Анализ этих автографов см.: Томашевский, с. 395–401.

Обзор исторических событий XIX в. П начинает с характеристики Александра I. Отношение П к Александру I было устойчиво негативным и окрашенным в тона личной неприязни. П писал Жуковскому 20 января 1826 г.: "…я не совсем был виноват, подсвистывая ему до самого гроба" (XIII, 258). Даже если не упоминать лицейской эпиграммы "Двум Александрам Павловичам", принадлежность которой П вероятна, но не доказана, перед нами развертывается непрерывная цепь колких высказываний, эпиграмм и личных выпадов. В Лицее отношение П к Александру I, видимо, еще не определилось. Об этом свидетельствуют такие стихотворения, как "На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году" (I, 145), "На Баболовский дворец" (I, 292). Это неудивительно: не только в широких кругах дворянской общественности авторитет царя после успешного завершения наполеоновских войн и взятия Парижа стоял выше, чем когда-либо, но и среди либералов Александр I был окружен в эти годы ореолом самого либерального монарха в победившей коалиции, защитника конституционных прав французского и польского народов. П был исторически точен, когда в 1836 г. вспоминал:

В 1816 г. Н. Тургенев в дневнике писал об Александре I в связи с освобождением крестьян в Эстляндии: "Я всегда на него надеялся, как на существо, определенное сделать счастие своего народа и славу своего отечества" (Дневники Николая Ивановича Тургенева, т. II. СПб., 1913, с. 336). Следует учитывать, что высказывания этого рода были связаны не только с личным обаянием императора, но и с определенными надеждами на помощь абсолютной власти в борьбе с закоснелым крепостничеством русских помещиков. "…Не нужно терять нимало самодержавной власти прежде уничтожения рабства", — утверждал в 1815 г. Н. Тургенев (ук. соч., с. 302). В дальнейшем вера в Александра таяла, но еще Союз Благоденствия в 1818 г. не отказался от этих надежд, основывая на них тактику давления на правительство с целью ускорения крестьянской реформы. Даже в 1819 г. в "Деревне" П надеялся на освобождение крестьян "по манию царя" (стихотворение в духе тактики Союза Благоденствия было передано через Чаадаева и Васильчикова царю).

Однако уже с 1818 г. в декабристских кругах все более распространялось скептическое отношение к идее использования правительства в освободительных целях Одновременно резко падал личный авторитет Александра I. Точный мемуарист И. Д. Якушкин писал, что, если в 1815 г. "императора, однако же, все еще любили, помня, как он был прекрасен в 13 и 14-м годах", то в 1818 г. "никто из нас <декабристов. — Ю. Л.> не верил в благие намерения правительства" (Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. М., 1951, с. 10, 19). К этому же времени относятся и язвительные выпады П против фрунтомании Александра I, его покровительства Аракчееву и все более реакционной внешней политики. См.: "Сказки" (Noël), эпиграммы. Не исключено, что в конце пребывания в Петербурге П начал вынашивать планы личного участия в цареубийстве. Тема эта появляется в надписи "Се самый Дельвиг тот…" (см.: Цявловский М. А. с. 47–58). Ю. Г. Оксман видел намек на нее в послании "К Чаадаеву", видимо, о том же говорил П в неотправленном письме к Александру I летом — осенью 1825 г. (см.: XIII, 227).

Эволюция отношения П к Александру I в основном совпадала с эволюцией взглядов декабристов.

Ссылка на юг закрепляет в высказываниях П о царе тон личной насмешки. Он не только "Август" (а позже — "Тиверий"), но и "Иван Иванович" ("Ты знаешь, что я дважды просил Ивана Ивановича о своем отпуске чрез его министров — и два раза воспоследствовал всемилостивейший отказ. Осталось одно — писать прямо на его имя — такому-то, в Зимнем дворце, что против Петропавловской крепости" — XIII, 85–86), и "Цензор" ("Чорт с ними и с Цензором" — XII, 219). Своеобразной вершиной этой цепи насмешек является "Воображаемый разговор с Александром I" (см.: Бонди С. Подлинный текст и политическое содержание "Воображаемого разговора с Александром I". — "Лит. наследство", 1952, т. 58, с. 167–194). Однако одновременно П не оставлял мысли оценить деятельность Александра I как "главы царей" в более серьезном жанре ("Недвижный страж дремал на царственном пороге…" (1824) — II, 1, 310–312). В 1822 г. в стихотворении, не предназначенном для печати и свободном от оглядки на цензуру — "Послании цензору", П наметил такую концепцию царствования Александра I: мрачному периоду господства Аракчеева и мракобесия Магницкого противостоит