XIX, 12 — И столбик с куклою чугунной… — Статуэтка Наполеона.
XXI, 5 — И в молчаливом кабинете… — Выражение "молчаливый кабинет" встречается в EO дважды (ср.:
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете
(VIII, XXXIV, 9-12).
Выражение это, запомнившееся П, впервые употребил Воейков в "Послании к жене и друзьям". Внимание поэта на него, видимо, было обращено рецензией Семена Осетрова (псевдоним Ореста Сомова) в "Вестнике Европы", в которой в резком тоне анализировалась очень задевшая П статья Воейкова о "Руслане и Людмиле" и параллельно делался ряд язвительных замечаний о собственных стихах Воейкова:
"…Одинокий
И молчаливый кабинет,
От спальни столь далекий.
В разборе поэмы г-на Пушкина сказано было но поводу выражения дикий пламень, что мы скоро станем писать: ручной пламень, ласковый, вежливый пламень <…> если можно сказать: одинокий и молчаливый кабинет, то почему же не написать: сам-друг, сам-третей кабинет: шумливый, бранчливый кабинет?.." ("Вестник Европы", 1821, № 4, с. 298; курсив везде О. Сомова).
XXII — Время работы П над серединой седьмой главы (апрель 1828 г., подробнее см. в разделе "Хронология работы Пушкина над романом") совпадало со сложными процессами в творчестве П. В сознании поэта боролись две — в этот период противоположные и не находившие синтеза — тенденции. Первая из них — стремление к историзму, которое толкало П к принятию объективного хода исторических событий в том виде, в каком они даны в реальной действительности. С этих позиций требования, предъявляемые отдельной личностью к истории, третировались как «романтизм» и «эгоизм». Не лишенные оттенка "примирения с действительностью", такие настроения давали, однако, мощный толчок реалистическому и историческому сознанию и определили целый ряд антиромантических выступлений в творчестве П этих лет (от "Полтавы" и "Стансов" (1826) до заметки о драмах Байрона). Однако пока еще подспудно, в черновиках и глубинах сознания зрела мысль о непреходящей ценности человеческой личности и о необходимости мерить исторический прогресс счастьем и правами отдельного человека. "Герой, будь прежде человек" (1826) (VI, 411). "И нас они <домашние божества. — Ю. Л.> науке первой учат — Чтить самого себя" (1829) (III, 1, 193), "Оставь герою сердце! Что же Он будет без него? Тиран…" (1830) (III, 1, 253) — такова цепь высказываний, которая закономерно приведет к "Медному всаднику" и "Капитанской дочке". На скрещении двух тенденций образ Онегина получал неоднозначное толкование. Очевидно, был момент, когда П собирался полностью оправдать героя. Такой подход требовал показа Онегина в противоречии со средой и веком, что подразумевало введение ряда существенных эпизодов. Видимо, так и планировал автор, когда в конце отдельной публикации шестой главы (1828 г.) поставил: "Конец первой части" — и, переплетя первые шесть глав в единый конволют, приступил к подготовке их издания отдельной книгой (см.: Томашевский Б. Поправки Пушкина к тексту "Евгения Онегина". — Пушкин, Временник, 2, с. 8–11). К этому моменту размышлений П, видимо, относится работа над "Альбомом Онегина", который должен был начинаться после XXII строфы, и над первым вариантом описания онегинской библиотеки. И альбом, и состав библиотеки должны были раскрыть перед Татьяной неожиданный, особенно после убийства Ленского, образ героя как доброго человека, который сам не догадывается о том, что он добр:
И знали ль вы до сей поры
Что просто — очень вы добры?
(VI, 615).
Одновременно перед ней должна была раскрыться пропасть между Онегиным и окружающим его обществом. (Ср.: Макогоненко Г. "Евгений Онегин" А. С. Пушкина. М., 1971, с. 174). Вполне вероятно (хронологически это подтверждается), что к этому моменту относились и сюжетные замыслы, которыми П поделился на Кавказе с друзьями летом 1829 г. М. В. Юзефович вспоминал: "…он объяснял нам довольно подробно все, что входило в первоначальный замысел, по которому, между прочим, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов" (Пушкин в воспоминаниях современников, т. 2, с. 107). Следует отметить, что воспоминания Юзефовича отличаются большой точностью и осведомленностью. Так, он задолго до пушкинистов отверг версию Анненкова о так называемых "стихах Ленского" — произвольной попытке связать с текстом EO некоторые пушкинские элегии (см.: Оксман Ю. Г. Легенда о стихах Ленского. (Из разысканий в области пушкинского печатного текста). — Пушкин и его современники, XXXVII. Л., 1928, с. 42–67). Юзефович говорит о «декабристском» варианте сюжета как об уже отвергнутом к лету 1829 г.
В окончательном тексте седьмой главы победил другой вариант трактовки образа героя — острокритический, разоблачительный, раскрывающий его связь, а не конфликт со средой и эпохой и поверхностный эгоизм.
Тексты альбома Онегина (VI, 614–617) близки к ряду непосредственных высказываний П и имеют лирический характер. Ср.: "…и не спорь с глупцом" — "И не оспоривай глупца" ("Я памятник себе воздвиг нерукотворный…" III, I, 424); "Цветок полей, листок дубрав…" и далее
Свою печать утратил резвый нрав,
Душа час от часу немеет;
В ней чувств уж нет.
Так легкой лист дубрав
В ключах кавказских каменеет
(II, 1, 266);
"Мороз и солнце! чудный день…" — "Мороз и солнце; день чудесный" (III, 1, 183).
Отказавшись от включения в роман альбома, П переработал XXII строфу.
Первый вариант:
Хотя мы знаем что Евгений
Издавна чтенье разлюбил
Однако ж несколько творений
С собо<й> в дорогу он возил
В сих избранных томах
Пожалуй > Вам знакомых
Весьма не много [Вы б] нашли
Юм, Робертсон, Руссо, Мабли
Бар<он> д'Ольбах, Вольтер, Гельвеции
Лок, Фонтенель, Дидрот, Ламот
Гораций, Кикерон, Лукреций
(VI, 438).
В дальнейшем характер библиотеки был коренным образом изменен. Второй вариант:
[Хотя] мы знаем что Евгений
Издавна чтенья разлюбил
Лю<бимых> несколько творений
Он по привычке лишь возил
Мельмот, Рене, Адольф Констана
Да с ним еще два три романа
В которых отразился век
[И] современный человек
Изображен довольно верно
С своей безнравственной душой
[Често]любивый и [сухой]
Мечтанью преданной безмерно
С мятежным сумрачным умом
Лиющий > хладный яд кругом
(VI, 438–439).
5-6 стихи имели варианты:
Творца негодного Жуана <вариант: "глубокого Жуана">
Весь Скот, да два иль три романа
(VI, 439).