Строфа XVII (получившая дополнительно номера двух пропущенных строф) построена на обнаженном стилистическом контрасте между цепью литературных штампов "от лица" Ленского ("он мыслит…" — 5) и прозаическим авторским ("все это значило" — 13).

XX, 4 — При свечке, Шиллера открыл… — Увлечение творчеством Шиллера особенно ярко проявилось в начале XIX в. (см.: Н.-В. Harder, Schiller in Rußland… Berlin — Zürich, 1969) и в среде молодых романтиков в начале 1830-х гг. В момент работы П над шестой главой влияние Шиллера более всего ощущалось в кругах романтиков школы Жуковского. Резкий выпад Кюхельбекера против Шиллера в многократно упоминавшейся статье Тынянова свидетельствует, что сопоставление Ленского с Кюхельбекером должно проводиться с большой осторожностью.

14 — Как Дельвиг пьяный на пиру. — Дельвиг Антон Антонович (1798–1831) — лицейский друг П, который до самой своей кончины оставался ближайшим к нему литератором и человеком. Спокойный и уравновешенный, Дельвиг на дружеских пирушках выступал с поэтическими импровизациями. Однако такой Дельвиг был известен лишь очень тесному кружку ближайших к нему друзей-литераторов. Даже Вяземский, редко бывавший в Петербурге и мало с Дельвигом общавшийся, несмотря на близость в литературной расстановке сил, запомнил совсем другого Дельвига: "…был он мало разговорчив: речь его никогда не пенилась и не искрилась вместе с шампанским вином, которое у всех нас развязывало язык" (Вяземский, Старая записная книжка, с. 255).

Таким образом, этот стих был дважды закодирован: поскольку вместо имени Дельвига в прижизненных изданиях напечатано было "Д.", только определенный круг читателей, имевший не только печатный текст, но и внутрикружковую информацию, мог знать, о ком идет речь; но и для этих, осведомленных читателей стих был странен и неожидан, и только самый узкий круг, который видел и помнил Дельвига-лицеиста, Дельвига-импровизатора, понимал текст полностью. Этим создавался эффект глубочайшей интимности. Подобные включения выполняли важную стилистическую функцию: автор все время разнообразит меру близости текста к читателю, то создавая отрывки, рассчитанные на самое широкое понимание любым читателем, то требуя от читателя интимнейшей включенности в текст.

Произведение рассказывается как бы несколькими перебивающими друг друга голосами, из которых одни находятся вне событий, на дальнем расстоянии, как историки и летописцы, другие интимно знакомы с участниками, третьи сами непосредственно включены в текст. А поскольку все эти голоса объединены в авторском голосе, составляя гамму его разнообразных проявлений, возникает то сложное богатство авторской личности, которое характеризует роман. О проблеме автора в EO см.: Тынянов Ю. Н. О композиции "Евгения Онегина". — В кн.: Тынянов. Поэтика, история литературы, кино. М., 1977; Семенко И. М. О роли образа «автора» в "Евгении Онегине". — "Труды Ленингр. библ. ин-та им. Крупской", 1957, т. 2; Лотман Ю. М. Роман в стихах Пушкина "Евгений Онегин". Тарту, 1975; Бочаров С. Форма плана. — "Вопросы литературы", 1967, № 12.

XXI–XXII — Строфы представляют собой вставной текст — предсмертную элегию Ленского. Обращает внимание, что, в отличие от писем Татьяны и Онегина и песни девушек, элегия Ленского включена в общий строфический строй романа. Совершенно чуждая элегиям 1820-х гг., строфика накладывала на текст Ленского пласт пушкинской интонации. Поскольку элегия имеет насквозь цитатный характер, распадаясь на знакомые читателю штампы и обороты, без связующей стихии пушкинской интонации (образуемой не только строфикой) она представляла бы собой пародию в чистом виде, что, удовлетворяя целям литературной полемики, не соответствовало бы ее композиционному месту в общей структуре романа. В настоящем же виде текст Ленского, который одновременно все же и текст П, допускает ряд интерпретаций — от иронической и пародийной до лирической и трагической.

XXI, 2 — Я их имею; вот они… — Характерно стремление П имитировать документальность повествования. Ср.: "Письмо Татьяны предо мною" (III, XXXI., 1).

3-4 — "Куда, куда вы удалились,

Весны моей златые дни?..

Ср. стихотворение "К реке М…", приписываемое И. А. Крылову:

а также анонимное (Перевозчикова?) "Утро":

ср.: Гиппиус В. В. К вопросу о пушкинских «плагиатах». — Пушкин и его современники, вып. XXXVIII–XXXIX. Л., 1930, с. 44). У Милонова в элегии "Падение листьев":

У Жуковского в стихотворении "Мечты, песня [из Шиллера]":

В оригинале Шиллера ("Die Ideale") O! meines Lebens goldne Zeit…"

"Падение листьев" Милонова подсказывает не только фразеологические, но и сюжетно-ситуационные параллели к судьбе Ленского — умирающий юноша-поэт мечтает о том, как его возлюбленная будет проливать слезы на его могиле, но после его смерти невеста не появляется. "Близ дуба юноши могила" покинута, около нее сидит лишь деревенский пастух — судьба романтика развертывается в соответствии с романтическими штампами.

5 — Что день грядущий мне готовит? — Ср. в стихотворении Кюхельбекера "Пробуждение":

Включение в элегию Ленского стиха из ранней элегии Кюхельбекера представляло тонкий полемический ход. Оно было ответом П на войну, объявленную Кюхельбекером элегиям. Ср. в том же стихотворении "Пробуждение":

Ср.:

9 — Паду ли я, стрелой пронзенный… — Стрела зд. не поэтизм, означающий «пуля», а утвержденный Карамзиным эвфемизм — замена слова «смерть». Ср.: "Счастливые швейцары! <…> Вся жизнь ваша есть, конечно, приятное сновидение, и самая роковая стрела должна кротко влетать в грудь вашу, не возмущаемую тиранскими страстями!" К этому месту Карамзин дал примечание: "Читатель, может быть, вспомнит о стрелах Аполлоновых, которые кротко умерщвляли смертных".

XXII, 1 — Блеснет заутра луч денницы… — Ср. аналогичный элегический мотив: приходит новый день, но влюбленного поэта уже нет в живых — в "Письме Вертера к Шарлоте" (Мерзлякова?) (не путать с одноименным посланием Туманского!):