С Натальей улетела в Москву моя единственная веточка, связывавшая меня с живой жизнью, благодаря которой я оставался в живых. С её отъездом я начал умирать в первую же ночь и продолжал умирать день за днём. И только милая никчемушная скотинка, плававшая по крохотному озерцу и бродившая по примыкавшему к озерцу парку, не давала мне умереть окончательно — уточки-хуюточки, чаечки-хуяечки, тушканчики-хуянчики… Глядя, как они смешно топчутся по берегу, чухаются, ссорятся между собой по всяким пустякам, я вспоминал кошку Милашку, потому жену Наташку и кое-как оставался в живых. Привычка длительно наблюдать за живой природой быстро вошла в мою плоть и кровь. Потом на смену ласвегасским зверюшкам пришли вороны и аисты, сОвки, змеюшки и черепашки в Далласе, а также глупые рыжехвостые дворовые белки, которых никто не научил есть с рук. Потом были жирные бакланы и крикливые жадные чайки Бостонского побережья, а потом чайки, цапли и пеликаны Мексиканского залива. Давай я расскажу тебе про них подробнее, и ты сразу поймёшь всю несомненную пользу этой дурацкой никчемушной живности. Расскажу-ка я тебе, читатель, про Сидорки!

Аааа… Да ты совсем не хочешь меня слушать. У тебя своё на уме. Я ведь расчувствовался и совсем забыл, какая ты сука, читатель! Хуиная твоя голова. Ведь ты сейчас озабочен только одним вопросом: почему я предпочёл расстаться с любимой женой и отдать её матери, а самому остаться в Америке. Почему не вернулся назад вместе с ней, если любил? Разумеется, ты, сука, теперь опять думаешь о том, какая я сука, и как я свою жену безжалостно бросил. "Бросил!" — говоришь ты мне, и злорадно уточняешь: "Бросил, бросил, падла ты нехорошая! Выкинул как ссаный мешок! Никого ты не любишь, ни родину, ни женщину. Вот такое ты говно!"

И что, ты думаешь, что я сейчас начну оправдываться? И не подумаю! Потому что я действительно именно такое говно. Нет, даже и не такое, а гораздо худшее, чем ты думаешь. Ты можешь жить бок о бок с тёщей, ты можешь слушать, как она постоянно говорит тебе: "Ты совсем испортил мою девочку, она под твоим влиянием стала непочтительной дочерью, перестала со мной советоваться, стала мне грубить, стала скрывать от меня свою жизнь". Тебе это всё смехуёчки да пиздохаханьки, потому что ты родился совком. А вот меня крайне бесит, когда кто-то лезет в мои интимные отношения помимо моей воли, допрашивая мою жену. Ты можешь, зайдя на кухню, полчаса искать открывашку для консервов во всех ящиках по очереди, а потом выслушивать язвительное тёщино "Ты живёшь у нас уже пять лет и до сих пор не знаешь, где у нас открывашка. Она может быть тут, тут или тут, а еще здесь или вон там". Ты, читатель, — распиздяй, и у тебя дома никогда не было порядка, и тебе он не нужен. А я хочу иметь свой дом и свой порядок, а не приживаться к чужому.

Вообще, моя бывшая тёща — замечательная женщина и преданная еврейская мать, но у нас с ней обнаружился жесточайший эмоциональный несовпад. И опять ты, читатель, меня не поймёшь — ведь ты же, сука, не играешь на фортепиано, а я играю. Вернее, играл когда-то. Теперь забросил нахуй. Играть вслух я могу только то, что я слышу внутри себя. И когда ко мне подходит тёща и просит сыграть то, чего я не чувствую и не слышу, и хочет под эту мёртвую музыку, которую я не ощущаю сердцем, поплакать сладкими слёзками, которых я не понимаю, меня корчит и выворачивает от этих чуждых, непонятных, навязанных мне силком эмоций. Выворачивает с такой силой, что впору закатить глаза и забиться в эпилептическом припадке. А ты, сука, если и играешь на какой-нибудь сраной гармошке, то у тебя таких заморочек нет. Ты — грубая скотина без тонких эстетических эмоций, различений и предпочтений, и наверняка можешь играть и петь всё говно без разбора, как проститутка, механически отдающаяся клиенту.

Ну а если ты не можешь, если ты ко всему этому чувствителен в той же степени, что и я, то ты, сука, не будешь церемониться и не захочешь терпеть такую хуйню ни минуты. Ты скоренько разменяешь тёщину трёхкомнатную квартиру на две однокомнатные, и в одной из них оставишь тёщу, а в другой сам поселишься с женой. А вот я так не могу, потому что, во-первых, это не моя квартира, а во-вторых, я, конечно, говно, но всё же не такой урод как ты. У меня было два приятеля из местечковых евреев, которые, женившись в Москве, скоренько подали на развод и одновременно на размен. Я с ними после этого порвал. С бандитами не дружу. Я не бандит, и людей не обираю, в отличие от них и от тебя. Не обираю даже пресловутую «тёщу», изъёбанную в усмерть придуманными тобой анекдотами.

И ещё: если ты в состоянии купить для себя и своей жены квартиру или дом на моей бывшей родине, не отбирая жилплощадь у своей тёщи, значит ты, сука, либо вор, либо бандит. Потому что честно заработать на собственный дом на моей бывшей родине невозможно. На него можно честно заработать только в Америке. Вот в неё я и уехал, подальше от всех вас с вашими злоебучими порядками, жизнью в тёщином доме, жизнью под родительскую указку и неразрешимым квартирным вопросом.

Я уехал в Америку за собственным, честно заработанным домом. За достойной, независимой жизнью. За правом играть на фортепиано только то, что я слышу внутри себя, и класть открывашку для консервов в известный мне ящик, так чтобы потом находить её, не глядя. За правом не жить в детях и выслушивать нотации и нравоучения только тогда, когда либо я у родителей в гостях, либо они у меня. За правом мыслить и поступать так, как я считаю нужным, и проживать вместе только с тем, с кем действительно хочу жить, а не вынужден жить по суровой необходимости. И если я живу хоть на миллиметр по-иному, то от унизительности и вынужденности ситуации мой мозг отказывается мне служить, и я тогда уже не могу быть ни писателем, ни философом, ни программистом, ни просто живым и жизнерадостным человеком. Любить в таком состоянии я тоже никого не могу, потому что мне в таком состоянии хочется всех нахуй поубивать.

Вот такое я говно, и ты, сука, ничего с этим сделать не можешь. И я тоже не могу. Потому что я ненавижу ёбаный совок не только на улице, не только в метро, в магазине, на работе, в ментовке, на таможне. Я ненавижу его и дома, в семейных отношениях. И тебя, сука, я тоже ненавижу, потому что ты этого всего не понимаешь и не поймёшь до самой смерти. Потому что ты — урод, ты — выведенный злоебучими коммунистами мутант. Ты — пожизненное уёбище, которому неведомы нормальные человеческие чувства. Ты привык коноёбиться и уродоваться всю жизнь, корчиться как Лазо в паровозной топке, крутиться как шкурка на хую, и тебя возмущает, когда кто-то другой не желает уродоваться под стать тебе. Ну и пошёл ты за это нахуй, опездол! Или, если хочешь, оставайся и читай следующую главу, но только не вздумай выёбываться. В своих мемуарах будешь выёбываться как хочешь, а в моих мемуарах имею право выёбываться только я сам. Так было в этой главе, и точно так же будет и в следующей.

О читатель, милый мой читатель! Если ты думаешь об эмиграции только как о способе улучшить свою жизнь в плане материального комфорта, и тебя не толкает из страны, где ты живёшь, невыносимая тяжесть бытия, униженное положение, безвыходность жизненной ситуации, просто идиотские порядки, не дающие тебе ни работать на работе, ни отдыхать дома, ни нормально общаться с людьми, которые словно с ума посходили после известных перемен в стране, — не уезжай никуда, сиди дома! Если ты один хочешь уехать, а твоя семья против, и ты дорожишь своей семьёй — не уезжай никуда, потому что ты можешь её быстро потерять. Если ты уезжаешь потому что хочешь жить хорошо, а не потому что не в силах больше жить так как ты живёшь, не уезжай никуда. Только хуже себе наделаешь.

Я уехал, потому что мне не оставили выбора. Я не принял новой России. Я не нашёл себя в изменившейся стране. Я также оказался не в силах выполнять условия моего брачного контракта — жить у тёщи в качестве квартиранта без права двигать мебель и лазать по антресолям без позволения, но с доступом к телу её дочери. Я отчётливо сознавал, что ни страна, ни тёща, ни жена в скором времени не изменятся. Мне предстояла долгая жизнь на коленях, без единой отдушины. Наукой я заниматься бросил, уйдя в коммерческое программирование, потому что надо было зарабатывать на жизнь. Писателем я в ту пору еще не был — я ещё только искал себя. А искать себя, ползая по жизни на четырёх костях, очень неудобно. Алкоголя мой организм не принимал, наркотики были ещё не в моде. Так что оттяга в моей жизни не было ровным счётом никакого. Тоска дичайшая, неотступная, ничем не смываемая. Рехнуться можно.