…И вот я – в каучуковом аду. У меня свой участок сельвы. Норма -восьмидесятикилограммовый шар из сока каучуконоса-гевеи в месяц. Тогда мне выдают продукты на месяц вперед и раз в три месяца – пару башмаков из свиной кожи и соломенную шляпу. Хотя в рекламных проспектах сулили форму морпехов США, а на голову обещали перуанскую шляпу-сомбреро из волокон шишек кубинской сосны, которую можно смять в комок, можно даже топтать ногами, но стоит лишь встряхнуть ее – и она становится прежней, без единой морщинки. Но об этом лучше не заикаться. Также лучше не заикаться о том, какое количество крузейро ушло на мой счет. Впрочем, через некоторое время об этой "мелочи" как бы и вовсе забыли, хотя работать заставляли ничуть не меньше.

Вскоре среди наших прошел слух, что американцы расторгли договор с АСА, так как они в спешном порядке создали у себя промышленность синтетического каучука, и наш труд стал не нужен. Но наши "патроны" забрали деньги вперед и теперь не хотели расставаться с дармовой рабсилой. Тем более что примерно половина "Каучуковой армии" к тому времени уже вымерла, и деньги мертвецов остались невостребованными, людей же просто-напросто списали на войну. Условия стали еще более суровыми – наши "патроны" теперь уже боялись, что кто-нибудь из нас сможет вернуться в цивилизованный мир и рассказать о тех ужасах, что пришлось тут пережить. Всякого, кто пытался оказывать хоть какое-то сопротивление и даже неповиновение, расстреливали на месте.

Однако народ продолжал разбегаться. Бежали в основном на север, в сторону Колумбии и Венесуэлы, там была железная дорога и строилась шоссейная. Беглецов ловили с собаками и безжалостно убивали. Я забросил даже мысль о побеге. Нужно было не лезть на рожон, а пытаться выживать как-то по-иному. Я решил подождать. И потому тупо влачил свою судьбину, надеясь на лучшие времена. Сколько так прошло времени, я уже не мог бы сказать. Там не было ни зимы, ни весны, ни осени – там было круглогодичное лето. Единственное, по чему можно было хотя бы приблизительно ориентироваться во времени, так это речные паводки. Дело в том, что в Амазонку впадают тысячи притоков с юга и с севера. Южные притоки разливаются с декабря по март, а северные, наши, разливались с июня по сентябрь. Вот и все! В остальном природа неизменна круглый год. Весь год одно и то же: жара, тропические ливни после обеда, очень короткие сумерки и почти мгновенные рассветы, цветы цветут круглый год, один вид растений отцветает, рядом зацветает другой, есть птицы, как бабочки, и бабочки, как птицы, есть насекомые, которые питаются птицами… Короче, натуральный зеленый ад.

Каждое утро еще до восхода солнца я покидал свою хижину, сооруженную из ветвей веерной пальмы, брал нож-факу для надрезания стволов гевеи и шел в сельву, на свой участок. В пол-шестого еще совершенно темно, затем то там, то тут тишина нарушается криками птиц, меланхоличными взвизгами козодоев, кваканьем лягушек, верещаньем обезьян, и вдруг начинает светать – да так быстро и стремительно, словно кто-то невидимый очень резко раздергивает шторы, и все быстрее и быстрее, и вот только без четверти семь, а видно уже как днем. Вовсю гомонят птицы, особенно амазоны, кричат обезьяны-ревуны, обезьяны поменьше, дурукули, про которых говорят, что это помесь совы и ягуара, очень друг к другу ласковые, сидят попарно, обнимаясь и беспрестанно целуясь, маленькие обезьянки-капуцины верещат по-птичьи, бесшумно летают колибри всех размеров, порхают бабочки всех цветов радуги, некоторые с тюбетейку; вдруг пронесется стая амазонов, громко каркая, как вороны, и, сев на дерево, мгновенно станет невидимой. Они сразу же замолкают, но их присутствие выдает скорлупа орехов, дождем сыплющаяся сверху. Ах, какой суп получался из попугаев!.. Молодые листочки и почки распускаются буквально на глазах, а свежесть воздуха, напоенного ночной прохладой и тропическими ароматами, вообще не поддается описанию.

До обеда я беспрерывно делал флажкообразные насечки на двух сотнях гевей. Затем возвращался в хижину и жарил пирог из рыбы, которая попалась за ночь в вентерь, пек сладкий картофель-батат или варил суп из черепах или попугаев, которых научился довольно ловко стрелять из духового ружья. Обычно попугаев выдает яркий хвост, который торчит из дупла – значит, самка насиживает яйца. Пустишь в него стрелку, смазанную ядом урари, и обед обеспечен. Одного сине-алого амазона я даже приручил, причем всего лишь за неделю, используя индейский способ – я кормил его своими жвачками – и через неделю попугай сделался совершенно ручной… Отдохнув, отправлялся собирать латекс, который за это время натекал в чашки, прикрепленные к стволам.

Бродя по сельве, приходилось быть очень осторожным, лес буквально кишел всякими ядовитыми тварями. Особенно много было всевозможных змей. Вот на мясистом листе, как огромные зеленые черви, извиваются ядовитые плетевидки, а тут полосатый коралловый аспид, дремлет, свернувшись восьмеркой; но наиболее ядовиты и опасны зеленовато-бурые ямкоголовые гадюки-жарараки, которые неподвижно лежат на опавшей листве, сливаясь с ней по цвету, и приходится с ужасом и внутренним содроганием отшатываться, едва прикоснувшись носком башмака к шершавой отвратительной коже, – они же с изумительной легкостью и быстротой скрываются в траве. Прошибает холодный пот, когда огромный и страшно ядовитый бушмейстер, длиною метра в четыре, неспешно уползает с того места, куда ты только что хотел поставить ногу. Иногда останавливает продолжительное зловещее "шшурр" – и видишь змею толщиной в собственное бедро, незнамо сколько веса и какого вида, и понимаешь, что едва не наступил на нее. Однажды пришлось видеть дохлую анаконду, проглотившую какую-то зверюгу, забравшуюся на дерево и там сдохшую – не смогла переварить, – шкура у нее лопнула, и в прорехе заметна была оскаленная морда. А у пятнистого удава боа сквозь натянутую кожу явственно проступали чьи-то рога, которые чуть не прокололи его собственную шкуру.

Туземцы не боятся удавов, нередко боа живут в хижинах и ловят крыс. Очень часто, ночуя у индейцев, приходилось слышать от них, что на чердаке, мол, живет старый змей, потому, дескать, не извольте беспокоиться, когда услышите, как он гоняется за добычей. Вообще в туземных деревнях, у босоногой детворы, каких только "домашних" животных не бывает: паукам-птицеловам обвязывают вокруг "талии" веревочки и водят их, как собачек, есть всевозможные удавы и удавчики (а также бушмейстеры и жарараки с выбитыми ядовитыми зубами), попугаи и обезьяны (особенно забавны маленькие "игрунки"), агути и капибары (даже тапиры!), а также хищные гарпии, грифы-урубу и гокко, оцелоты и опоссумы, которые на чужих разевают по-собачьи пасти, полные острых и мелких зубов, и вместо лая – шипят, напоминая косматых крокодильчиков. Все это "игрушки", которые в случае голодухи можно и съесть. Всевозможные лягушки и жабы живут в каждой подходящей луже, одни из них квакают, другие лают, третьи по-птичьи щебечут или звенят, как цикады. По дорогам разгуливают исполинские жабы размером с суповую тарелку. Есть и ядовитые. Эти – красивого яркого цвета или с желтыми полосками, бывают и красно-оранжевые с синими ногами. Да-а, насмотрелся я там всякой нечисти…

Вечером, пока не наступила темнота, начинал лепить шар из латекса. Подвешивал его над костром, в котором горели плоды пальмы урукури, и медленно поворачивал. Дым от этих орехов содержит креозот, в котором много серы, и потому латекс Амазонии считается лучшим в мире.

Темнота наступала почти мгновенно: вот только что солнце касалось верхушек леса, золотило их, и вдруг, в течение какой-то минуты-другой, макушки деревьев из багровых делаются синими, потом лиловыми, темно-фиолетовыми, темно-бурыми, с каждой секундой тьма сгущается прямо на глазах, и вот через пять минут становится так темно – хоть режь ту густую темноту ножом. Уставший до изнеможения, валился я на свою соломенную циновку, пропахшую креозотом, и засыпал как убитый… И если б меня спросили и тогда, и сейчас, сколько пролетело так времени, я бы затруднился ответить.