Причина в трансформации, преображении: как только вы узнаете себя, ваша страсть — та же энергия, которая тянула вас вниз и вниз, — становится новой силой. Отсюда слово сострадание — страсть становится состраданием*, вожделение становится любовью. У страсти тысяча и одна проблема; у сострадания только одна проблема.

Мне вспоминается Гаутама Будда. Говорят… слова не важны, но смысл — самое прекрасное и самое значительное, что можно пережить. Когда Гаутама Будда стал просветленным, была ночь полнолуния. В первый раз он столкнулся с новой проблемой. Он сталкивался со многими проблемами — и из-за того, что он был способен решить все эти проблемы, он даже не осознавал прежде, что эта проблема, последняя, тоже появится в определенный момент путешествия к звездам. Это было сострадание.

Когда он стал просветленным, исчезли все его собственные волнения, тревоги, как будто их никогда не существовало прежде, как будто он спал, и это было просто ночным кошмаром. Теперь он пробудился, все эти сновидения исчезли. Однако нечто новое — настолько новое, что он даже не грезил о нем, — внезапно стало всем его существованием.

Называется это состояние состраданием. Вся энергия, которая раньше вовлекалась в страсть, очистилась и утончилась. Она уже не движется вниз, она раскрывает свои крылья и готова лететь. А как же те миллионы и миллионы людей, которые до сих пор блуждают в темноте, в слепоте? Неужели он настолько эгоистичен, что забудет о них? — друзей и врагов, любивших и тех, кто ненавидел его, людей, лелеявших его всю жизнь, и людей, желавших уничтожить его. Но когда возникает сострадание, различие между врагом и другом исчезает. Теперь весь караван человечества — просто спутники. Следует ли ему оглядываться, или просто идти вперед и исчезнуть в тотальном блаженстве? Он подошел к точке, в которой для него исчезли все препятствия. Он может двигаться и летать, подобно орлу в открытом небе истины, красоты, благодати — сатьям, шивам, сумдерам.

Но как же те, кто остался позади? Может, они и ненавидели его — они таки ненавидели его, на его жизнь покушались много раз. Но в тот миг, когда возникает сострадание, чувствуешь его даже к тем, кто предпринял все усилия, чтобы уничтожить тебя, уничтожить твое послание, разрушить тебя настолько полно, чтобы и само имя исчезло, забылось. Но все же… и они человеческие существа, стоящие перед лицом тех же тревог, тех же проблем, той же зависти; страдающие в том же аду.

Passion — страсть; compassion — сострадание.

История говорит, что Будда остановился у врат рая, ради которого трудился всю жизнь. Была музыка, празднество, потому что лишь изредка дверь открывается; лишь изредка появляется человек, восходящий к таким высотам, что рай может ликовать. Привратники просили, приглашали: «Ты прибыл! Входи». Но они были удивлены — он выглядел грустным, потому что не думал в этот миг о рае и его благословении. Он задумался о миллионах душ, блуждающих, не ведающих куда идти, не знающих что делать, страдающих в страшных мучениях.

Может, ему возвратиться и забыть все о рае и его удовольствиях, его вечной жизни, всех его мгновениях ликования? Он достиг его огромными усилиями. Теперь он прибыл, и рай празднует, принимая его, — но должен ли он вступить во врата? Ведь это будет огромный эгоизм, безобразие, недостойное такого человека, как Гаутама Будда.

Он сказал привратникам: «Пожалуйста, затворите двери. Я не могу войти. Я буду ждать до тех пор, пока последнее человеческое существо не войдет в рай. Я буду последней человеческой душой, и эти двери больше не откроются после того, как войду я.

Возможно, потребуется вечность, но это не имеет значения. Я вижу миллионы грустных лиц, сердца, полные слез, людей, никогда не улыбавшихся, вся их жизнь — это адское пламя. Нет. Пожалуйста, закройте двери. Я боюсь — при открытых дверях в какой-то миг слабости я могу соблазниться и войти».

Будда все еще стоит перед райскими вратами — потому что все мы до сих пор идем наощупь — ради нас, ради миллионов ушедших, и ради миллионов других, которые еще придут.

Может быть, это всего лишь прекрасная сказка, однако она содержит чистую, незамутненную истину.

Альмустафа в том же положении. Его корабль прибыл, нельзя более медлить… Он все еще хочет быть в мире. Он полюбил мир, — хоть здесь и были темные ночи… но здесь были и прекрасные солнечные восходы; были шипы, но были и прекрасные розы. Хоть здесь были люди, которые пытались убить его, но были и люди, готовые умереть ради него в любой миг — было бы довольно одного его слова. Тысячи людей говорили ему всем своим сердцем и существом:

буддам шаранам гаччами — я преклоняюсь перед просветленным; сангхам шаранам гаччами — я преклоняюсь не только перед просветленным, но и перед общиной, возникшей вокруг него, — перед всеми искателями.

Дхаммам шаранам гаччами — не только перед Буддой, не только перед его общиной, но и перед его посланием.

Они тоже были там.

Будда остался у врат — быть может, та же ситуация возникает в жизни каждого мистика. Но у сущего определенные космические законы: оно никогда не делает никаких исключений. Вот почему я сказал, что это прекрасная сказка, выражающая истину огромного значения. Не забывайте: сущее не допускает исключений — Будда это или нет. Если вы прибыли, вы прибыли. Мне известно из собственного опыта: нет ворот в рай и нет привратников… нельзя мне более медлить.

Альмустафа хочет помедлить чуть-чуть, но это против правил нашей подлинной жизни. Он вынужден идти; ему придется идти — с глубокой грустью в сердце.

Он достиг блаженства, умиротворения, безмолвия, безмятежности. Он расцвел тысячами цветов. Его весна пришла… но другие все еще зерна. Миллионы даже забыли, что они зерна, что у них есть возможность, расти.

Поэтому каждой реализованной душе хотелось бы чуть-чуть задержаться, чтобы сказать то, что сказать почти невозможно… но то, что невозможно высказать, можно, по крайней мере, продемонстрировать, — если не словами, так молчанием.

Ему хотелось бы помедлить немного, чтобы живущие в темноте люди смогли увидеть возможности человека — его аромат, его присутствие, — помедлить немного, чтобы хоть некоторые смогли напиться от его глаз, его присутствия, его милости. И вот, когда он способен стать мостом между этими двумя несоединимыми мирами, правила не позволяют этого. Как бы сильно он ни хотел помедлить, он должен будет идти:

Море, которое зовет к себе все сущее, зовет и меня, и я должен отплыть.

Когда Вселенная зовет вас — невозможно сказать нет.

Вы — часть ее.

Ваш пульс не отличается от пульса Вселенной. Вы не разделены. Вы изолированы лишь в своем неведении. Когда вы становитесь просветленными, когда изнутри вы наполняетесь светом, великое потрясение и удивление ожидает вас: «Боже мой, сейчас я могу помочь, но Вселенная зовет меня. Вопреки желанию, неохотно… но я вынужден идти. Я должен отплыть.

Это совершенно иной вид грусти. Все вы познали эгоистичную грусть. Вы чего-то лишались, — возлюбленного, друга, матери, отца. Ваша грусть всегда была из-за потери того, чего бы вы не хотели терять никогда. Ваша грусть — это грусть банкрота. Но грусть Альмустафы, говорящего об этом, — не ваша грусть. Даже ваши мгновения счастья ниже, гораздо ниже мгновений грусти человека, стоящего у двери, — ибо это совершенно иная ситуация. Он грустит не о себе. Его уже нет. Он только блаженство, он только экстаз; вопрос грусти не возникает.

Его грусть — о других. Он чем-то занят, но корабль приближается и море зовет, а сущее не допускает исключений — он должен сесть на корабль.

Радость в сердце оттого, что произошло с ним, а слезы на глазах… ведь он должен оставить всех тех, с кем он долго жил, долго страдал. Он стал почти одно с ними.

Ибо остаться — значит замерзнуть, заледенеть, сделаться застывшим слепком, хотя часы ночные и пламенны.