Я полагал, что хотя бы моя родная страна поступит по-другому, но я ошибся.

Идиоты есть идиоты.

Американцы они или индийцы, безразлично.

Я находился в Бомбее. Один из лидеров, президент некоей влиятельной политической группировки, написал письмо главному министру и прислал копию мне. Письмо уведомляло главного министра, что мое присутствие в Бомбее осквернит атмосферу.

Я сказал: «Боже мой, может ли кто-либо осквернить Бомбей? Наихудший город во всем мире…» Четыре месяца я был там: я никуда не выходил ни разу, я никогда не выглядывал из своего окна, я оставался в совершенно закрытой комнате, — и все же запах был неистребим… Как будто вы сидите в туалете! Вот что такое Бомбей.

Я начал думать, как можно осквернить его еще больше, но, стыдно признаться, не мог найти никакого способа. Это выше моих сил.

А затем было оказано давление на одного из моих саньясинов, в доме у которого я гостил четыре месяца: если я не удалюсь из его дома, он, его семья и его дом вместе со мной будут сожжены.

Иногда не знаешь — плакать или смеяться.

Кто-то непрерывно звонил по телефону каждый день: «Когда вы прибываете в Пуну? Я полицейский офицер и должен знать это, чтобы обеспечить вашу охрану».

Мы справлялись в полиции Бомбея, мы справлялись в полиции Пуны — нам отвечали: «Мы не звонили вам. Кто-то выдает себя за полицейского офицера».

Я собирался прибыть в прошлое воскресение, но мой хозяин настолько встревожился, что попросил защиты у полиции. В ночь на субботу полиция информировала его: «Мы можем обеспечить вашу защиту до Тана. Дальше вам придется просить другой округ, до Чинчвада; от Чинчвада вам придется просить у полиции Чинчвада защиту вплоть до Пуны».

Я сказал ему: «Не беспокойся. Чем просить защиты у этих людей… Знаю, я их защиту».

«Что ты имеешь в виду?» — спросил он.

Я сказал: «Когда меня арестовали в Америке, я был в наручниках, тяжелая цепь вокруг пояса, цепи на моих ногах. Я не мог даже идти. Они боялись, что вдоль всей улицы будут люди, и я могу поднять свои руки; поэтому они наложили еще одну цепь, соединяющую мои наручники с цепью вокруг пояса, так что я не мог двинуть руками. Они бросились как безумные в свой автомобиль… а причина была в людях, которые стояли вокруг, — они махали и показывали мне знак победы. Тогда я понял, почему они так спешили: вокруг были фотографы, вокруг были представители прессы, и если они увидят, что люди приветствуют меня, — а меня арестовали без всякого ордера на арест, — то будет похоже, что все разговоры о демократии просто вздор. Бесконечная пропаганда о правах личности, о свободе слова, просто дурачит весь мир».

Судебный исполнитель, сидевший в автомобиле спереди, провожая меня в тюрьму, сказал: «Здесь вы абсолютно защищены».

Я сказал: «О чем вы? Если быть в наручниках, закованным — это защита, то сначала предоставьте ее своему президенту, своим губернаторам, ведь их жизни в постоянной опасности. В Америке двадцать процентов президентов было убито. Это не малое число. Держите всех своих президентов в тюрьме, а не говорите мне ерунду!»

Сторонясь полицейской защиты, — потому что я видел полицейскую защиту, — вместо того чтобы отправляться из Бомбея в воскресенье, я выехал в субботу ночью. Мой хозяин не был уверен, но на следующее утро его убедили, — его дом окружили пятнадцать полисменов с винтовками.

Он был со мной, и его семья сообщила ему: «Полиция вокруг дома. Мы почти под арестом, и говорим, что Бхагван уехал прошлой ночью».

Они сказали полиции: «Вашей защиты просили, но потом он уехал сегодня в двенадцать часов. Зачем вы прибыли утром с винтовками? И мы просили только шесть полицейских офицеров в штатском — зачем целый полк?»

Они оставались целый день, считая, что я могу уехать в двенадцать. В конце концов, они подумали, что, возможно, меня нет в доме. Тогда начальник сказал сыну моего саньясина: «Бхагван обманул нас».

Странно — мы просили защиты, но если мы не хотим, вы не вправе навязывать ее нам — «мы будем охранять вас, хотите вы этого или нет».

Откуда же возник разговор об обмане?

Я добрался сюда в четыре часа ночи, и через три часа полиция была здесь. Я спал. Когда я открыл глаза, я увидел двоих полицейских у себя в спальне.

Я сказал: «Я никогда не вижу снов, особенно кошмарных. Как же эти птицы ухитрились попасть внутрь?» Я спросил: «У вас есть какой-нибудь ордер на обыск?» — У них его не оказалось. — «Тогда почему вы вошли в мою частную спальню?»

Они сказали: «Мы должны вручить вам уведомление». Иногда удивляешься, не пользуемся ли мы словами во сне. Это способ вручать уведомление? Это способ обслуживать людей? Все это слуги людей; мы платим им. Они должны вести себя как слуги… но они ведут себя как хозяева.

Я сказал: «Я не совершал никакого преступления. Я просто поспал три часа, это преступление?»

Один из них сказал: «Вы любите полемику, и полицейский комиссар чувствует, что ваше присутствие может спровоцировать насилие в городе». Сейчас эти люди даже не в курсе, что я был здесь в течение семи лет, и насилие не было вызвано в городе мною — какое еще доказательство нужно? Наоборот, человек из этого города пытался зарезать меня, убить меня — перед десятью тысячами саньясинов и двадцатью полицейскими офицерами он бросил в меня кинжал на утренней лекции. Почти невозможно было проиграть это дело — даже если бы мы захотели его проиграть. Десять тысяч очевидцев вам не найти ни в каком подобном деле — а еще двадцать офицеров полиции!

Однако дело было закрыто, чего никогда не бывало. Таковы наши судьи, такова наша полиция. Таковы наши полицейские комиссары. Если бы они хотели сохранить тишину в городе, им следовало бы вышвырнуть того человека, который пытался убить меня.

Но на следующий день, когда мой адвокат пришел увидеть комиссара, он был удивлен. На его календаре для приемов было имя того самого человека; оказалось, все дело было в нем. А я был здесь уже два дня, и до сих пор насилия в городе не произошло.

За семь лет, пока я был здесь, я выходил в ваш город только четыре раза. Я никогда не покидал ашрам. И те четыре раза были совершенно необходимы. Я ходил не смотреть фильм — мой отец умирал в госпитале, и поэтому я должен был идти. Один из моих саньясинов был в госпитале в коме — и я должен был идти. Все четыре раза я ходил только в госпиталь проведывать кого-то, кто был при смерти — и умирал. Сидя у себя в комнате, как мог я вызвать насилие в городе?

А в уведомлении… Я сказал: «Читайте. В чем мое преступление?» Мое преступление в том, что я полемик? Но скажите мне — был ли когда-либо человек, хоть немного разумный, который не был полемиком? Быть полемиком не преступление. Фактически, вся эволюция человеческого сознания зависит от дискутирующих людей: Сократ, Иисус, Гаутама Будда, Махавира, Бодхидхарма, Заратустра. Им повезло, что никто из них не заходил в Пуну. Этот город осужден, потому что этот город убил Махатму Ганди, этот город пытался убить меня… И они еще пытаются рассказывать мне, что я противоречив и опасен. Им даже не совестно.

Махатма Ганди был убит той же группировкой людей, которая пыталась убить меня. В грядущих столетиях Пуна запомнится как город убийц.

Поскольку у него не было веской причины — в противном случае вы снова увидели бы меня в наручниках и в тюрьме — за то, что я делаю что-то беспрецедентное, — тот полицейский офицер повел себя дурно: я лежал на своей кровати, а он швырнул уведомление мне в лицо! Я не могу терпеть такое нечеловеческое поведение. Я тотчас же разорвал уведомление, отбросил его прочь и сказал тем полицейским офицерам: «Ступайте и доложите своему комиссару».

Я знаю, что уведомление от правительства не следует швырять прочь, но есть же пределы!

Сперва закон обязан проявить гуманность и уважение к человеческим существам. Только тогда можно ожидать уважения от других. Это наши слуги; мы платим налог. А они превращаются в хозяев.

Прав был Альмустафа, что не отвечал им; они не заслуживают. Но я другого сорта человек, чем Альмустафа.