Поэтому, когда навстречу машине бросился огромный пес, майор, не раздумывая, приказал:

– Стреляй!

Прямо из кабины собаку расстреляли автоматной очередью. Дверь оказалась незапертой, что майору Короткому не понравилось. Были в этом какой-то вызов, самоуверенность хозяйчика.

– Смело живем!-вместо "здравствуйте!".

– Немцев прогнали, у себя дома, кого нам бояться? – ответил невысокий, майору уже знакомый старик. Седая голова, а усы, бородка темные, будто подкрашенные. Интеллигента из себя строит.

– Собака но привязана. Пришлось привязать нам.

– Значит, имеете право, если стреляете.

– А это кто у вас?

– Дочка. Извините, рожать вздумала.

Ишь, все с подковыркой, с издевкой. Посмотрим, посмотрим, как запоешь.

– Есть еще кто-нибудь.

– Сынок на печке. Мой внучек.;- А муж?

– Мужья теперь, сами знаете…

Майор не стал добиваться уточнения. Черт, загвоздка! Как ее тут одну бросишь, роженицу? Хорошо, что из сельсовета прихватили с собой понятого, ему и поручить, чтобы привез акушерку.

Лишь тень майора,-лампа свисает с потолка,-заполняя просторную комнату, перемещается по бревенчатым стенам, по дощатому потолку. Все остальные ждут его распоряжений; понятой, держа картуз у колен, замер у порога, младшие офицеры дежурят у окон, старик возле постели с роженицей.

Сказал женщине как можно мягче:

– Извините, незваные гости всегда не вовремя. Если бы мы знали…

Сам внутренне усмехнулся: ну а если бы знали? Отменили бы акцию? Смешно. Надо приступать.

– Обойдемся без протокольных формальностей. Вы-Кучера Иосиф Герасимович.

|- Совершенно точно.

– Год рождения, прочее – потом. Партизан, насколько нам известно?

– С сорок первого.

– Знаем. Даже то, что ранение имеете.

– Ничего, на победителях, как на собаке, раны затягивает мигом.

– Допустим, хотя собаки тут не к месту. Оружие имеете?

– Сдал, как положено. По списку: полуавтоматическую винтовку СВТ, две гранаты, пистолет системы "наган".

– Это вы правильно сделали. А то один вот так жил на отшибе, пожар приключился, так на том месте, где гумно стояло, танк! Вылез, пожалуйста. Как из штанов. Но, говорят, это в Западной Белоруссии было.

– Всякое рассказывают. Чудаков на свете хватает.

– Чудаков или врагов?

– А это как посмотреть.

– Ну, что, темнить не будем? Знаете небось зачем пожаловали?

– 

– Догадываюсь. У вас теперь красные погоны. А были, помните, небесные, летчицкие.

– И я вас узнал. Так что можно без лишних церемоний. Приступайте,-приказал своим сотрудникам.

– Дом, как видите, пустой, найти, если что есть, легко, – поощрил хозяин.

– А все-таки поищем. Приступайте. На чердак где лестница?

– Там, в холодном помещении.

Майор подсел к столу, постучал ногтями по дереву (так делал кто-то из больших чинов в каком-то кинофильме) и спросил немного не своим голосом:

– Вам не стыдно?

– Это чего же мне стыдиться?

– В глаза Советской власти, народу смотреть не стыдно?

– Это вам? Вроде бы не очень.

– Значит, то, что народный комиссариат в третий раз вас вынужден арестовывать, – плевать на это?

Кучера хотел ответить этому толстогрудому и толстозадому, как баба, хмырю, но глаза его встретились со взглядом дочери, он сразу обмяк, плечи опустились, промолчал.

Майор неловко повернулся, и тут же воротник задел проклятую бородавку – это помешало Короткому посмотреть, вникнуть, чей кашель глухо прозвучал где-то за печкой. Но с печки донесся голосок (ах, вот кто это!):

– Не обижайте дедулю. Я папке скажу.

– Ты там где? У, какой грозный! Покажись, казак. А где твой папка?

– Папа придет и вас набьет! – Павлик грозит из-за печной трубы, не открываясь врагу. Толстый дядька его не видит, а мамка, лежа на подушке, делает страшные глаза, аж смешно. Пообещал толстому:

– И за мамку набьет.

– Скоро внучек, скоро татка придет, – вмешался старик и пояснил майору: – Рюго увидит, сразу: мой папка! Вы уйдете, будет всем рассказывать, что у него папа военный, в ремнях весь.

Франц, задавив в себе предательский кашель, лежал в своем пенале на топчане, им же сколоченном, лицом в ладони. Видимо, древесная пыль, вдохнул неосторожно.

Вслушивался в разговор за стеной, в стуки, шаги, старался поймать голос, хотя бы стон Полины, но ее как бы и нет там – что, что происходит, зачем они приехали? Голоса: отца и незнакомый, такой уверенно командный, военный – только они слышны. О "немце" вроде бы ни слова. Тогда что их привело? Почему так наседают на отца, чем он провинился? Их здешняя жизнь, с которой Франц и знаком вроде бы, но и не знает совершенно. А потому невольно ищет аналогии с тем, что уже было. И что было бы, могло быть, если бы это в Германии происходило. Когда прозвучала во дворе автоматная очередь и завизжал пес, а Франц еще только приподнял хитро сделанную стенку, чтобы заползти в свой "пенал" (или гроб – называй, как тебе больше нравится), ему показалось, что все вернулось к тому моменту, когда из дома, потом сгоревшего на этом самом месте, вот так же уползал в нору. С Полиной, со старухой. Тогда было ощущение обвала, катастрофы, но разве мог предположить, какие еще испытания ждут? Его и еле знакомую тогда девушку. Но это была война, все думалось, все надеялись: вот закончится война! только бы кончилась и остаться живым вместе с близкими твоими! Она позади, война,- для всех, кроме Франца. Даже для рухнувшей Германии и, если живы, для родителей-закончилась. Как бы там теперь ни было, какая-то определенность наступила. У Франца именно этого нет, определенности. Своя жизнь оборвалась, а та, которой он живет, – лишь примеривание к чужой, натужное старание удержаться на плаву, не пойти ко дну. Держится игрой случая да еще волей этой поразительной девушки-женщины, которая встретилась ему на пути. Но лишь до того момента, как узнают, что никакой он не немой, а немец. Тотчас Полину с детьми и его отнимут ДРУГ У друга, а дальше – какая разница, какую судьбу предпишут ему здешние законы, порядки? В лагерь ли, в Германию ли? Но у него есть и в Германии семья: отец, мать, сестры. Остаться навсегда здесь – потерять их. Если уже не потерял. Старый Кучера показывал ему журнал с фотографиями: что осталось от немецкого Дрездена и японского города Хиросима. Черные руины, пустыня.