– Ты сказала: ковтун? – видно, что Франц что-то припомнить старается.

Рядышком на траве блестят змейками извивающиеся вьюны, выловленные в болотистой затоке, где вода потеплее, Полина с детской бессознательной жестокостью прихлопывает их ладошкой.

– Наши полешуки когда-то вообще не стригли волос,- сообщает Полина.

– Как сикхи.

– Это кто?

– В Индии каста такая. По три метра волосы отращивают.

– Ну, наши меньше, но тоже. Считалось: срежешь – заболеешь. В ковтуне все болезни.

– Ой, постой, вспомнил! Богиня Мэб. У нее крылья из комариных туч, из маленьких мошек. Она хвосты лошадям заплетает по ночам, богиня Мэб. А людям ковтуны делает. У Шекспира, знаешь "Ромео и Джульетту"?

Джульетту на школьной сцене Вира играла; Полина помнит бледное лицо, предсмертный грудной голос. Повторила перед Францем:

– Обожди меня, Ромео! И я с тобой, я иду к тебе! И "заколола" себя "кинжалом".

– Кажется, она пьет яд? – возразил Франц.

– А ты что, носишь с собой? – невольно спросила, вспомнив про тех немецких офицеров.

– Неплохо бы. Гранату конфисковали.

Когда к землянке шли, увидели на березовом кусте странно зависшую ворону. Смотрит на них в ужасе, пошевелилась и заскользила по листьям, еле удержалась на нижней ветке. Больная? Или это уже так подросли птенцы, по неосторожности вывалился из гнезда. Не заметили, а уж подступило лето. Лес отяжелел от листвы, хвоя выбросила свежие зеленые (тут же начинают желтеть) стрелки. А соловьи запускают свои трели-очереди и утром, и вечером. Появился в лесу мастер, и все остальные певцы тянутся, подстраиваются под него, стараются изо всех силенок, чтобы и у них не хуже получалось. А тут еще невидимые лягушки на всю округу сообщают: ка-ак хор-р-ро-шо, сладко!

Когда Полина невольно протянула руку, чтобы помочь вороненку, он от испуга – где и силы, умение взялись – взлетел и сел на нижний сук сиротливо, в еловой засени стоявшей березы. Покачался, чтобы не упасть, укрепиться. И взялся отряхивать влагу родного гнезда, соскабливать детскую липучку с перьев, пропуская через клюв то одно, то другое крыло. Всем хорошо. А что людям плохо, так кто в этом повинен, если не они сами?

Поужинали картошкой и испеченными на раскаленной жести вьюнками (Франц уверял, что ничего вкуснее не ел, будет муттер своей рассказывать).

На этот раз спать укладывались молча, как бы боясь слов, они только мешают. Расстелили Францеву деревенскую свитку из домотканого сукна – это под низ будет, накрыться – плюшевая жакетка Полины. Все без слов и будто всегда вот так спали и ничего такого в этом нет.

– Холодно тебе?

– Немножко. Я вижу и тебе тоже холодно.

– Бедный вороненок. Из гнезда выпал.

– Интересно, какие теперь у моей мутти сны? Она любит их пересказывать, и мы обязаны слушать, как правительственную сводку. Обижается. Вернусь если, она мне их обязательно расскажет.

– Тебе же холодно. Накройся хорошенько. Спи, спи. Не дыши так! лышишь, не дыши так!

Хотела отодвинуться, а он испуганно и виновато затих. Бедный воро-енок! Протянула сама к нему в темноте руки, он прижался к ним горячи-ш щеками, прижался юней, как спрятался. Такой беспомощный; такой по-:ерявшийся… Когда боль пронзила ее и, главное, испуг, что это уже произошло, случилось (подкрался, гад!), она отбросила его с силой, которой сама не ожидала!

– Зверь! Фашист! Фашист проклятый!

– Я же тебя люблю, Полина.

– Волк-кобылу! – и зарыдала.

Печка выгорела, погасла, в землянке неуютно, сыро, запах заброшенности и какой-то безысходности. За дырявым окошком хохочущий, издевающийся хор лягушек. Завернувшись в свой плюш, тихо всхлипывала По лина. Затихший, будто и нет его здесь, лежит Франц. Он, кажется, больш" нее оглушен случившимся. Тихонько поднялся, раздул в печке огонек, по; бросил дров. Под смолистое постреливание огня заснули.

Крик ворвался в распахнутую дверь:

– А ну выходи! Ферфлюхтер, мать вашу! И прямо над головами-в окошко:

– Бросаю гранату! Язви твою душу: выходи!

Это мамино "язви" подействовало особенно парализующе.

– Ой, дяденька, не надо, мы деревенские!

Отстранив Франца, вышла, выбежала первая, предупреждая крик – Там брат, он немой, совсем немой!

Пятнистый какой-то человек (плащ-накидка и бритая голова – вс него в пятнах) отшвырнул Полину:

– А мы сейчас посмотрим.

И Франца автоматом оттолкнул в сторону:

– А ну выпентюх! Кто еще там?

– Никого, паночек, только мы!-спешит ответить Полина.

– Проверь, – приказал пятнистый другому в таком же плаще, этого на голове немецкая каска.

– Ишь, бандитские морды!-недобрыми глазами рассматр бритоголовый пойманных.-Хотите увидеть белорусскую птушку С Покажем вам, сталинские бандиты!

И уже к своим, человек шесть их, железноголовых.

– Мало было Сталина этим бульбянникам, не натешились кс ми. Вы за что это воюете?

– Мы цивильные, дяденька, брат, он немоглый совсем, боль причитала Полина, а сама думала: не хуже бабки Адарки, она кор тем, что оплакивала покойников. Только бы Франц не вздумал пс

А пятнистоголовый все ищет, к кому прицепиться. Вот уже с не угодил:

– Иванов, ты куда? В кусты все тянет? Ой, смотри Волошин решил? Бегите, бегите, вас бандиты приласкают!

– Откуда ты взял?-огрызнулся власовец в очках (Полина нимает, кто это).-Человеку посц… нельзя?

Франц же о своем все думал, тревожился: на просеке ера? немцев. Несколько офицеров в таких же плащ-накидках, но вы‹ ражки на них, а не каски и не пилотки. И главное, смотрят те остальные на них, – что сразу понимаешь: самые большие начг эти.

Франц изо всех сил старался не испугаться, не привлечь ния. Но все-таки это были первые немцы после Петухов, и мог не испытывать сложнейших чувств, где были не только трет но и щемящая боль за себя, за свою вот так повернувшуюся ‹

– Warum grinzt ег? "Почему он ухмыляется?" (нем.)-спросил вдруг офицер. О ком э ужто о Франце?-смотрит на него. Ну вот. Ну вот, сейчас все дет, случится! А если найдут медальон у Полины: немецкий, а если она не выдержит? Как умеют допросить человека, все,-для Франца не секрет. Тут пришел страх уже не за себя – за Полину. Понял, как дорого ему это своенравное существо!..