– Ну и что?…
Был уже полдень.
Левон вышел из ресторана.
Утром Кероб подбросил его на машине в село.
– Сколько у него было детей? – спросил Кероб.
– Трое.
– Младшему сколько?
– Четыре года.
– Как моему Арапку. Ничего, вырастет. Все вырастут. Его самого жалко.
Машина ехала медленно. Редактор обещал напечатать статью, если Левон. кое-что изменит. «Хочу напечатать до отъезда». – «А куда едешь?» – «Как куда? Забыл?» – «Как знаете, – сказал Левон, – хотите – печатайте». Дорога в село раньше петляла, была длинная, а теперь каждый год делается короче. В годы войны они добирались до города на грузовиках часов за пять. На полпути было небольшое строение, крестьяне называли его «почтой». Некогда здесь, видно, был постоялый двор, где останавливались передохнуть, поменять лошадей. Строение давно снесли. Левон все старался припомнить, где оно стояло. Зачем все-таки снесли его? Теперь здесь широкая, прямая дорога. А Татевик звонит каждый день.
– В отпуск собираюсь, – сказал Кероб.
– Когда?
– На днях, как только редактор уедет.
– Возьми путевку в санаторий, там хорошо отдохнешь.
– В санаторий? Нет, я уж лучше дома отосплюсь. Спать ночью – это такое удовольствие.
– В санатории тоже можно выспаться.
– Нет, дома лучше. Так ты не женишься? – Он осекся, поняв, что вопрос неуместен. – Есть у нас сосед, ему сорок восемь, на днях женился и девушку взял хорошую – двадцати семи лет. Подумать только, что делается на свете!
– Значит, мне не к чему спешить.
Село показывается сразу. Видны ущелье, дома, кладбище, остроконечный купол церкви Маринэ, нависшие над ущельем веранды.
– Левон…
Село бежит навстречу, увеличивается, обрастает подробностями, красками. Сейчас дорога свернет чуть влево, и покажется школа, где он проучился пять лет. Здание окрашено в белый цвет, стекла блестят.
– Ты что-то хотел сказать?
– Вы поругались с редактором.
– Нет, почему это я должен ругаться?
– Не знаю. Родится у тебя сын, назови его Смбатом, знаешь, почему?
– У меня не будет сына…
Первым строением в деревне была бензоколонка. Кероб свернул вправо, медленно подъехал, остановился и вышел. Сквозь стеклянную дверь они увидели человека, голова его лежала на столе.
– Сурик! – окликнул его Кероб, он часто проезжал здесь и _знал его. Левон тоже знал. – Сурик! – позвал еще раз Кероб, но уже тише, осторожнее.
– Спит, ты разбуди его, – сказал Левон.
Кероб обернулся:
– После налью, пока есть литров пять.
– А говорил – пол-литра.
– Мало ли что говорил. Если хочешь знать, я и до Еревана могу дотянуть. Сон – святое дело.
Левон шагал по деревенской улице, окаймленной тонким ручейком, приземистыми домами. Старые улицы похожи друг на друга печалью, но старая улица родного села таит в себе и радость. В ней сохраняется в чистоте, ничем не запятнанное, наше детство. Еще уцелела стена, на которой ты стоял в семь лет, ручей, перепрыгивая через который ты упал в воду, персиковое дерево, с которого крал персики. Левон шел медленно, а ручеек с шумом бежал по невидимому следу, словно доставлял кому-то важную телеграмму. На стене полуразрушенного дома, на прогнившей оконной раме сидела, слившись с окном, черная пушистая кошка. Уже весна, нагрелись даже прогнившие доски. Ему не хотелось ни с кем встречаться, но не удалось.
– Здорово, Левон, куда это?
– Просто гуляю, Седрак.
– Зайдем к нам, опрокинем по стаканчику.
Седрак был немного старше Левона, у него большие голубые глаза. Лет пятнадцать назад, когда в райцентре еще существовал театр (тогда райцентр назывался селом, сейчас – городом), он играл на сцене: в «Сосе и Вардитер» – Coca, в «Намусе» – Сейрана – и неплохо пел. Сейчас он работает в буфете небольшого кафе по дороге, ведущей в Ленинакан. Веселый, разбитной парень.
– Если не зайдешь, обижусь.
И отец у него был замечательный человек, недавно умер. В тридцатые годы одним из первых вступил в колхоз, но тоска по своему селу сжигала ему душу.
– Спасибо, Седрак-джан, как-нибудь в другой раз.
– Нехорошо поступаешь. – Седрак свернул в узенький проулочек.
Меж домами завиднелась церковь Кармравор.
– Здравствуй, Левон.
Мужчина улыбался, лицо знакомое, но Левон не помнит, кто это.
– Здравствуй… – неопределенно сказал он.
– Не узнаешь?
Церковь Кармравор совсем приблизилась. Со своей высоты она казалась обиженной, уже видны были могилы.
– Признаюсь, не помню, извини…
– Я Татос. Как-то ночью мы вместе ехали в Бюракан. Осел плелся сзади, на него был навьючен припас, у меня разболелась нога, и меня посадили на осла, а ты обиделся, почему тебя не посадили. Всего один был осел…
– А-а…
Когда это было?… Наверное, лет двадцать назад или того больше.
– Здравствуй, Татос, ты извини, давно не виделись.
Они зашагали рядом.
– Пятеро детей у меня, старшему шестнадцать. Останешься на вечер?
– Нет, Татос-джан.
– Отчего же, пойдем к нам, девчонка моя пишет стихи, почитаешь. Я о тебе столько рассказывал. Не довелось мне человеком стать, так пусть хоть они…
Вышли на деревенскую площадь…
– Я тебя найду, а сейчас мне надо ехать в Ошакан.
Левон надел темные очки, вспомнил Каро: «Темные очки защищают не от солнца, а от знакомых». Так лучше. Он зашагал к церкви Маринэ.
17
На письменном столе лежали три конверта. Один распечатанный, за подписью редактора. Второе письмо было от Татевик. На третьем вместо обратного адреса написано: «От Гаянэ Карапе-тян». Конверт был толстый. Он развернул его. Внутри оказались ученическая тетрадь и маленькая записка.
«Здравствуй, товарищ Шагинян!
Пишет вам подруга Асмик и Сероба. Вчера я нашла в портфеле у Асмик дневник. Всего несколько страниц. Ночью все переписала, посылаю вам. Ее дневник я храню у себя, но переписала все слово в слово. Не знаю, правильно я делаю, что посылаю. Я та девушка, что приезжала в Ереван, помните, и на бюро выступала? Каждый день ношу цветы на их могилы, но что толку… Переписывала дневник и все плакала. Я нашим ребятам рассказала, что говорили в Ереване. Ладно, не буду тянуть. Наш класс шлет вам привет. Я не говорила им про дневник Асмик, но сказала, что собираюсь написать вам.
Гаянэ».
Он раскрыл тетрадь.
«30 декабря
Не знаю, зачем я решила завести дневник? В начале шестого класса два месяца писала, потом сожгла. Прочла и сожгла. Пустяки какие-то были. А сейчас зачем пишу, не знаю. Грустно мне. Скоро Новый год, зачем грустить? Вчера играли в снежки, солнце ярко светило. Все время читаю Ваана Терьяна, какой это был хороший человек…
12 января
Рядом с нашим селом строят атомную станцию. Учитель физики долго объяснял. Первая в Армении. Мама каждый день смотрит в сторону строительства и недовольно бурчит себе что-то под нос. Я ей объясняю, но она знать ничего не хочет. Папа говорит, что все неплохо складывается: наступит весна, и переберемся в другое село или даже в райцентр… А мне не хочется, ну куда мы уйдем из нашего села? Сейчас буду писать Серобу сочинение про «Вардананк». Могут подумать, что сам он не в силах написать. Просто лень ему, а вообще он очень начитанный. Мама сказала, что папа собирается в Ереван, привезет мне новое платье и туфли. Опять грустно. Почему-то вдруг делается грустно. «Уж не влюбилась ли ты?» – спросил вчера Сероб. Скоро школу кончаем, что я буду делать, смогу ли поступить?… Сероб собирается на географический, хотя четыре дня назад говорил, что подает в физкультурный. Кто его поймет. «Хочешь стать Колумбом? – издевалась Гаянэ. – Армянский Колумб, какой же континент ты откроешь?» – «Я уже открыл его», – отрезал Сероб и вдруг засмеялся… «И что же ты нашел?» – спросила я. «Много будешь знать – скоро состаришься». И ушел. Хочу попросить его вместе порешать задачи по тригонометрии. Интересно, согласится?…
