Это – история с продолжением. И у продолжения должно быть продолжение и даже окончание, но я его не знаю.

Девочка четырнадцати лет поступила в нашу клинику для оперативного удлинения бедра. Смазливая круглолицая девчонка с большими синими глазами, слегка вздернутым носом и пухлыми губами небольшого рта. Длинная больничная рубаха не скрывала оформляющейся или даже уже оформившейся девушки, хотя лицо все еще принадлежало ребенку. В трехлетнем возрасте Галя перенесла туберкулез тазобедренного сустава. Следствием этого процесса было укорочение ноги на четырнадцать сантиметров и неподвижность в тазобедренном суставе. Красивая девочка была хромоножкой.

Кончался 1952 год. Я заведовал карантинным отделением на тридцать пять коек, частью большой детской клиники ортопедического института. Мой босс, профессор-ортопед с мировым именем, маленькая седовласая еврейка, поступила, по-видимому, опрометчиво, назначив меня, молодого врача, заведовать карантинным отделением. Как тут было не обвинить профессора в том, что евреи протаскивают своих людей. В общем, заговор жидо-массонов. Только через месяц нам предстояло узнать о врачах-отравителях. Но уже сейчас атмосфера была перенасыщена спрессованной враждебностью. Чувствовалось, как тебя отторгают, хотя не сомневаются в твоей полезности. Я задыхался наяву, как в ночном кошмаре, когда кто-то или что-то сжимает горло.

Описание истории болезни поступившего в клинику ребенка было делом ответственным. Босс придиралась к каждой букве. Она требовала, чтобы история болезни была написана не менее медицински грамотно, чем руководство по ортопедии. Более того, она придиралась даже к каллиграфии. Но ответственность становилась просто непереносимой, потому что за твоей спиной и даже за спиной босса ежесекундно ощущалось невидимое присутствие прокурора. Ты превращался в жидкость, сжимаемую многотонным поршнем в цилиндре, из которого нет выхода.

Галя не разрешала осмотреть себя. Бывает. Девочки иногда стесняются молодого врача. Я обратился к коллеге, ординатору-женщине, и попросил ее заняться новой пациенткой. Но женщина-врач тоже не могла уговорить Галю обнажиться. И это бывает. В таком возрасте, когда периоды странного состояния еще нечто непривычное, девочки особенно стеснительны. Подождем.

Прошло три дня. История болезни все еще оставалась не описанной. Коллега постоянно натыкалась на грубость и негативизм новой пациентки.

Я как раз собирался поговорить с Галей и объяснить ей, что это уже чрезвычайное происшествие, когда ко мне подошла дежурная сестра и молча вручила свернутый вчетверо лист бумаги.

– Что это?

– Вот видите, как вы неправы, когда ругаете нас за то, что мы читаем переписку детей.

– Каждый ребенок – это личность, а перлюстрация писем дело, по меньшей мере, неприличное, – высокопарно изрек я, в глубине души удовлетворенный своим благородством.

– А вы все-таки прочитайте.

В словах сестры послышалось что-то, заставившее меня взять записку. Но я все еще колебался, прочитать ли ее.

– Там, внизу, Гале принес передачу молодой человек, Герой Советского Союза. Галя говорит, что это ее двоюродный брат.

– Ну и что?

– А вы прочитайте. Тогда поймете, почему она не дает описать себя.

Это меняло положение. Я развернул записку и прочитал: "Ванечка! Я не знаю, что делать. Кажется, ты был неосторожен, и я беременна. Один выход -покончить жизнь самоубийством".

Этого нам не хватало!

Профессор молча прочла записку. Лицо ее оставалось бесстрастным, как у профессионального игрока в покер. Только красные пятна на лбу и на щеках выдавали ее состояние. По пути в карантинное отделение она приказала мне вызвать гинеколога.

В палате профессор подошла к Галиной кровати, извлекла из кармана халата сантиметровую ленту и угломер, села на табуретку и, посмотрев на меня, сказала:

– Записывайте.

Галя судорожно вцепилась в одеяло.

– Послушай, девочка, – начала профессор, подавляя эмоции, – сотни детей месяцами ожидают очереди на операцию, нередко упуская благоприятные для лечения сроки. По протекции ты попала сюда без очереди. Ты занимаешь койку несчастного ребенка, у которого нет влиятельного отца. Четыре дня ты лежишь не обследованная в то время, когда ребенок без протекции ожидает, когда подойдет его очередь.

– А мне наплевать на ребенка без протекции и вообще на всех.

Желваки напряглись под морщинистой тонкой кожей на лице профессора.:

– Выписать!

Профессор встала и быстро направилась к выходу.

– Ну, хорошо. Можете осматривать.- Галя выпустила из рук одеяло.

Я посмотрел на босса.. Она утвердительно кивнула и вышла из палаты.

За всю свою долгую врачебную практику я ни разу не встречал подобного бесстыдного и вызывающего поведения пациентки. Я осматривал бывалых женщин, даже профессиональных проституток, но ни одна из них не демонстрировала такой провокативности, как эта четырнадцатилетняя девчонка. В ту пору молодой врач, я чувствовал себя не просто неловко. Максимальным усилием воли я должен был скрыть свое потрясение и записать историю болезни, не показав, как мне противно это существо.

Галю явно расстроила моя бесстрастность.

– Ну, подождите. Я еще дам вам прикурить!

Она сдержала свое обещание. Консультация гинеколога не понадобилась. У Гали началась менструация. К концу карантинного срока профессор прооперировала ее. Из операционной Галю отвезли уже не в карантин, а в отделение. Слава Богу, я избавился от нее.

Пластическая операция удлинения бедра не ограничивалась работой хирургов в операционной. До сращения костных сегментов пациент лежал на скелетном вытяжении, что, конечно, не было удовольствием. Но сотни детей старшего возраста сознательно переносили послеоперационное состояние, понимая, что они на пути к избавлению от инвалидности или на пути к уменьшению хромоты.

Галя "давала нам прикурить". Время от времени она исторгала душераздирающий вопль, не похожий ни на что существующее в природе. От этого вопля у мальчика в четвертой палате начинался эпилептический приступ; двенадцать малышей в седьмой послеоперационной палате горько рыдали, и сестра, у которой кроме этой палаты были еще две, безуспешно старалась успокоить малышей, чтобы успеть выполнить назначения; врачи в ординаторской вздрагивали и прекращали работу.

На ординатора своей палаты Галя не реагировала. Только босс и, как ни странно, я могли на время прекратить издевательства этой дряни. В самый неожиданный момент меня могли вызвать в клинику из карантинного отделения и даже из моего жилища, находившегося в здании института.

Утром 13 января 1953 года по радио сообщили о деле врачей отравителей. Профессора еще не причислили к компании убийц в белых халатах, и, тем не менее, выглядела она ужасно. Не знаю, как выглядел я, погруженный в атмосферу подозрительности и почти нескрываемой ненависти. Именно в это время произошло…

Однажды, когда очередной Галин вопль потряс клинику, я сидел в кабинете профессора, отделенном от ординаторской только портьерой. Профессор прервала экзамен и, сопровождаемая мною, направилась к выходу. В коридоре у входа в Галину палату стоял парень с четырьмя рядами ленточек орденов и медалей и Золотой звездой Героя на отлично сшитом темно-синем пиджаке.

Карантинное отделение и клинику разделяла лестничная площадка, чтобы предупредить распространение детских инфекционных заболеваний. Врачи из других отделений приходили в детскую клинику крайне редко, да и то снимали свой халат и надевали халат, который вручали им у входа. А тут пришедший с улицы человек посмел войти вообще без халата.

Я ждал, что босс сейчас взорвется, как и обычно, когда она натыкалась на любое нарушение, угрожающее здоровью наших пациентов. Но она не успела произнести ни слова.

– Кто вам разрешил издеваться над больными? Вы что, тоже из компании убийц в белых халатах? Что, Галя тоже стала жертвой еврейского заговора?