– Я тебя убыо, – ответил Серж с сияющей улыбкой, – я не произнес слов «пролетарский интернационализм», потому что сразу запахло бы митингом, а мне хотелось романтики. Как бы то ни было, не все эмигранты – политические эмигранты, а ведь и те, что живут в чужой стране, потому что у себя они подохли бы с голоду, так сказать, эмигранты нищеты, разве они не вызывают то же недоверие, подозрительность, презрение и ненависть, что и политические эмигранты? Далее еще в большей степени, потому что политэмигранты находят за границей друзей и единомышленников, а эмигранты нищеты одиноки, всеми отвержены… Я перескакиваю через века, пропускаю первую стадию социализма, без которой ничто дальнейшее невозможно, то есть стадию уничтожения причин эксплуатации человека человеком и смертельной борьбы, которая при этом неизбежна, и вот я уже подхожу к стадии уничтожения причин недоверия, которые порождены эксплуатацией и борьбой против этой эксплуатации… Я достигаю стадии, когда социалистический человек уже сложился. И вот настают дни, когда доверие, гостеприимство и солидарность являются непременными правилами игры…

– Прошлым летом я был в Венгрии… – сказал Альберто. – Проезжая на машине через деревушку, мы – я и один мой венгерский друг – остановились на рынке… Я хотел купить персиков у торговки, очень старой крестьянки, и мой друг сказал старухе, что я не говорю по-венгерски… Тогда она протянула мне корзину и со слезами на глазах сказала: «О, бедняга, он не говорит по-венгерски! Пусть он возьмет персики даром!»

– Вот случай, какой не выдумать даже поэту, какой и я не сумел бы выдумать, если бы был писателем! – обрадованно сказал Серж. – А твой Дювернуа, Патрис, засадил бы под замок и Альберто и его венгерского друга, чтобы им не повадно было покупать персики на рынке!

– Бдительность… – уронила Ольга, полузакрыв глаза.

– Бдительность… да, да, бдительность… – Серж встал, сунул руки в карманы. – Да, да, бдительность… Кто знает, где она начинается и где кончается… Мы только что развязались с так называемой бдительностью. Ведь всем ясно, что идеальное и единственно счастливое будущее, которое можно себе представить, это – доверие…

– Столько порчи зря… – повторил еще раз Рожэ, – люди сами причиняют себе зло…

– Зря… – подхватил Ив, – в связи с этим я вспомнил совсем о другом, потому что, по существу, корень один… На днях я пошел вечером в «Зал Плейель» на советский фильм… Там было полно русских, русских белогвардейцев. Они пришли послушать родную речь и посмотреть, хотя бы на экране, пейзажи своей родины. Некоторые из них плакали, когда в фильме молодые советские герои умирали, защищая родную землю от фашистов. А ведь зал, наверно, был полон русскими фашистами, и вот они тоже проливали слезы, гордясь храбростью своих соотечественников… Тоска по родине… По-видимому, она неутолима, как зубная боль. В ней и зависть, и горечь, и отчаянье… Те, на экране, были у себя, а эти – в зале… всегда на откидных местах, в проходе, вечно принужденные вставать, чтобы пропустить других, имеющих неоспоримое право сидеть в креслах…

Наступило молчание, во время которого вдруг оглушительно заговорило радио… «Мы находимся сейчас в кабаре на Елисейских полях… Танцующих так много, что я едва пробрался со своим микро…» Музыка заглушила голос диктора. Ив собрался продолжать, но из глубины молчания, над водяными лилиями ее скорби, возник голос Ольги, и каждый ощутил его почти физически:

– Я тоже была как-то в толпе парижских русских… Я пошла послушать советского пианиста… Ничто так не возбуждает страсти, как музыка… Какие аплодисменты разразились по окончании концерта! Люди бросились за кулисы к пианисту! Я была с Элизабет Крюгер, и она обязательно хотела лично выразить музыканту свой восторг. Мне пришлось пойти вместе с ней. Около взмыленного пианиста была настоящая давка. Русские Парижа… старые, молодые… Они пытались тут же, не сходя с места, объяснить, что они истинно русские люди… проявить свою привязанность, привести доказательства… Они смотрели на советских русских, норовили дотронуться до них… Им было все равно, посольский ли то шофер, телохранитель или первый советник… лишь бы он был советский! Советские русские держались вежливо и отчужденно. Они не говорили ничего, что могло бы навести на мысль… Они слушали тех не моргнув глазом… их чудовищный русский язык… бедняги так гордились тем, что не совсем забыли родной язык, и говорили, говорили, с американским, еврейским, немецким акцентом. Они были сентиментальны и жалки! Боже мой!… – Ольга сжала руки на коленях. – Пианисту очень польстили похвалы Элизабет, ведь у этой великосветской шведки есть родина, не то что у бездомных беглых русских… Я оставила Элизабет и поскорее ушла…

«Мосье Морис Шевалье скажет несколько слов нашим слушателям!» – взвизгнуло радио.

Альберто тоже было что сказать:

– Когда в Париж приехала франкистская футбольная команда и проиграла матч, некоторые испанские республиканцы были в отчаянии. Фашистская или нет, команда была все-таки испанская! А когда в другой раз команда выиграла, все испанские республиканцы ей аплодировали, несмотря на то, что испанские футболисты салютовали публике по-фашистски. Все, что имеет отношение к нашей родине, кажется нам теперь прекрасным. Пока мы были там, мы все критиковали, но из – изгнания Испания кажется нам чудом из чудес… Я не хочу сказать – режим Франко, но Испания!… Мы покончили наконец с местным патриотизмом – мадридским или севильским… Испанцы в изгнании обрели подлинный испанский патриотизм, они поняли, что их судьба неразрывно связана с судьбой Испании.

Иву тоже наконец удалось вставить слово:

– Это только одна сторона… Работа с испанскими эмигрантами очень сложна. Есть среди них и такие, которые привязались к Франции и потеряли национальное чувство…

– Браво! – сказал Патрис.

– …Особенно часто это наблюдается среди молодежи. Среди них много французских патриотов. Но, с другой стороны, у испанцев, как и у всех изгнанников, встречается неистовый патриотизм, который идет вразрез с пролетарским интернационализмом… Я, мой дорогой Серж, называю вещи своими именами. Я встречал испанцев, которые не желают читать «Юманите», они не согласны с рабочим классом Франции, они обвиняют французских рабочих в пассивности и не читают ничего, кроме нелегальной «Мундо обреро».