Патрис загоготал:

– Бедный пролетарский интернационализм! К тому же ведь не все испанские республиканцы – коммунисты, а послушать вас, так все они читают «Юманите» или «Мундо обреро». Я знаю одного испанского республиканца, который вовсе не коммунист и мог бы вернуться в Испанию, если бы захотел…

– Наверное, это тот же самый, которого знаю и я… – сердито сказал Альберто, – наверное, это тот самый, который говорит: «Я предпочитаю, чтобы меня зарыли в землю Испании, чем быть desterrado[71] здесь – изгнанником поневоле…»

– Да, может быть, это тот же самый. Что делать, они не в силах больше терпеть… Изгнанники, которые способны «продолжать», обладают «спортивным духом», как они говорят… Вам известна также история испанского епископа, который поехал в Испанию и умер на границе своей родины… Правда, он не собирался останавливаться на границе, он хотел жить в своей стране. И в результате он действительно навеки вернулся в испанскую землю.

Дэдэ, положив свои большие руки на колени, сказал, не обращаясь ни к кому в– отдельности:

– Объясните мне… вы говорите о патриотизме… Я думал, что наш идеал заключается в том, чтобы вся земля стала одной большой страной, одной большой родиной… Где все будут говорить на одном языке. И где не будет больше поводов для войны, раз не будет больше границ…

– Мой бедный Дэдэ! На, выпей-ка…

Патрис протянул ему полный бокал.

– Нет, объясните мне, – повторил Дэдэ. – Я не хочу пить…

– Все это верно в идеале, но идеал этот так же далек от нас, как бессмертие, – сказал Рожэ, Граммон Недвижимщик. – В ожидании времен доверия…

– Ты ведь любишь Вуазен-ле-Нобль, Дэдэ? – спросил Серж. – Люби его, ты принесешь ему пользу, если будешь его любить. Тебе захочется, чтобы в Вуазен-ле-Нобле была спортивная площадка и водопровод… А если ты не будешь его любить, то ты будешь заниматься только увеличением своего собственного участка и его процветанием за счет других жителей Вуазена.

– Значит, все, кто не патриоты, – эгоисты?

– Отчасти… Космополиты, бездушные люди. Космополитизм только в весьма редких случаях объясняется тем, что одни люди дальше ушли в своем развитии, чем другие.

– Нацисты были патриотами… – начал Дэдэ, но Серж его прервал:

– Это неправда! Они предпочли погубить свою родину, но не допустить падения фашизма. Если бы они ее любили… Мать отдает своего ребенка, чтобы спасти его от гибели. Но предположим, что они были патриотами, поскольку они называли себя сверхлюдьми. Мать любит своего ребенка. Прекрасно. Но если она учит его, что только один он умен и велик и что поэтому он вправе отнимать у других – у ничтожеств – все, что захочет, тогда ее любовь преступна.

– И все же мальчик прав, – сказала Ольга, и Дэдэ страшно покраснел, – мне кажется, что он прав. Патриотизм свойствен нашей природе, как инстинкт любви. Но мы-то – цивилизованные люди, а ведь только первобытный человек дрался за обладание самкой…

– И это было куда проще и понятнее… – вдруг заметил Патрис.

– Ты всегда был реакционером… – отпарировал Серж.

– Да, я реакционер. Мы присутствуем при вырождении простых и ясных чувств. У меня впечатление, что я участвую в игре, где все плутуют…

– Возможно, что просто не у всех те же правила игры, что у тебя.

– Именно. У первобытного человека, который дрался за свою самку, были одинаковые правила игры с противником, оба испытывали одни и те же чувства. У них не могло быть разных правил игры.

Все эти рассуждения не устраивали Дэдэ, он хотел, чтобы ему дали исчерпывающий ответ:

– В 1939 году около Вуазена забросали камнями немца-антифашиста, который всю жизнь прожил во Франции. Его заподозрили в том, что он немецкий патриот. Вот вам ваш патриотизм!

Этим «ваш» Дэдэ разоблачил себя.

– Послушай, мой милый Дэдэ, – сказал Серж, – обычно все люди – патриоты. Этот немец был антифашистом, он хотел поражения фашистской Германии, потому что он был патриотом. А другие не могли этого понять.

– От ваших разговоров у меня голова идет кругом, – маленькая Мари вскочила. – Давайте потанцуем немножко… Пойдем, Рожэ…

Снова включили радио, и джаз ворвался в домик тетки Марты.

– Я знавал когда-то на Монпарнасе одного испанского художника, – сказал Серж, – недавно я его опять встретил… Он очень постарел за то время, что мы с ним не видались. Узнав, что он собирается съездить в Перпиньяк, я, как идиот, сказал ему: «Вы хотите быть поближе к Испании, наверное, вам бы очень хотелось туда вернуться?» Он покраснел от злости и начал выкрикивать: «А зачем мне туда возвращаться, в Испанию? Я с удовольствием проведу там недельки две, но я ведь художник, и я хочу писать в Париже, только в Париже я у себя дома!» Он был в бешенстве оттого, что я заподозрил его в испанском патриотизме, тогда как в действительности он патриот живописи, а следовательно, Парижа!

– Хотелось бы мне знать, что думают местные жители… Считают ли парижане, что этот испанец в Париже – у себя дома! Боюсь, что это еще один случай любви без взаимности…

– Простите, что я осмеливаюсь вам противоречить, мадам, – сказал Дэдэ, вытирая лоб, – но любовь без взаимности – это все-таки любовь.

Наступило молчание. Рожэ и Мари продолжали вертеться вокруг стола. Наконец Патрис сказал со смешком:

– Твой художник, должно быть, неплохо уживается с другим старым монпарнасцем – поэтом… Несколько дней тому назад я был вместе с этим поэтом в гостях, там говорили о поэзии, спорили, он был очень весел, стучал кулаком по столу и кричал: «Вы говорите о национальной поэзии? А мне нравится поэзия „метеков“!» Чудак!…

Все, кроме Дэдэ, рассмеялись. Альберто встал.

– Прогуляемся, на улице, наверное, хорошо…

Никто не помешал Альберто и Ольге выйти вместе, никто не вызвался их сопровождать.

Была неправдоподобно лунная ночь, вся окрестность, все поля были залиты светом. Там, где лежал снег, сверкали ледяные блестки. Бок о бок, они шли по широкой магистрали… Испанский генерал в изгнании и русская эмигрантка шли вдвоем по французской земле. По земле приютившей их Франции, по чужой земле.